Стихотворения и поэмы

Сбросив ненужную ткань и наготы не стесняясь,очи слепые всевидяще в очи людские вперивши,вышли они из вагона, невозмутимые боги,встали один за другим на опаленную землю.Быстрый, буйноволосый, ветром и светом объятый,левую руку простер бог — не лиру ли просит? —юное тело поет музыкою и лучами.Слушают боги и люди солнцехвалебную песню.Деву нагую смутить взгляды людские не могут —нет, смущена она песней мрамора вечно живого.Светлой прохладной рукой нежные груди прикрыла,лоно закрыла свое — чистую чашу цветка.Рядом, сбросив покров, доверчиво и величавовластная дева стоит, сильна, хотя и безрука.Третья — тонка и стройна, решительна и быстронога,к дальнему лесу бежит рядом с ласковой ланью.С нею наперегонки, крыльца к ногам привязав,жезл троекрылый неся, шлем окрыленный надевши,мчится Олимпа гонец, счастья лукавый разносчик.Вот что случилось в Умани в году восемнадцатом, летом,на удивленье и смех всего Восьмого полка.Что это было? Видение? Или насмешка это?Вышел вперед комиссар. И колыхнулась толпа.И комиссар увидел очи старинных божеств,трепет их тел неподвижных, рук их извечный жест.Крепко задумался он, не слыша людского табора:«Знал я, что где-то есть древней религии идолы,знал, что где-то творят их из белого мрамора,но думать о них не думал, очи мои их не видели,и вот они стоят передо мною,стоят, прекрасны, светлы и спокойны,как ясный сон, как солнце после боя,как светлый мир, увиденный сквозь войны.Мне никогда такое не встречалосьи первый раз приходится дивиться,

увидев тел прекрасных величавостьи каменные, но живые лица.Да где бы мог я повстречать таких,прекрасных, просветленных, неизменных,в труде и тьме угрюмых дней моих,в кромешной мгле шахтерских смен подземныхиль в маршах и сраженьях дней военных?И пусть сейчас посмотрит наш народ,как хороши и величавы людии что для нас недальний час придет,когда, как бог, прекрасен каждый будет.Пускай заглянут люди в глубь годов,пусть видят красоту пред их приходом.В Софиевку я отвезу богов,чтобы сияли перед всем народом.Конечно, это надо утрястис укомом,чтоб использоватьдля конкретных целей политпропагандысреди бойцови трудящихся масс Умани».Подумав так,комиссар повернулсяи пошел к вокзалу.И тогдаиз толпы немой и потной,усмехаясь, вышел ротный,и вослед глядели все,как вышагивал перрономв беспардонных галифе,схожий брюк чудным фасономсо спесивой буквой «фе»,с толстой, чванной буквой «эф»,как шагал он фанфароном,расфуфырясь фертом-фатом,всех фартовых франтов шеф,

и под плюшем ворсоватымзада двигался рельеф,шел он, распален до дрожи,гневен, напряжен, упрям:«Не пора ли бражку божьюпорубать ко всем чертям!»Он ощущал, что где-то внутри него,где-то под дыхом, под горлом, как жжение,мрачная жажда уничтоженияперекипаети гнева звериноговспышки и выплески вырваться просятся.Злости не вытерпеть. Жженья не вынести.Стихла оравы разноголосица.Выдержать? Нету труднее повинности!Выстрели!Слышишь! Возьми да и выстрели!Пусть просвистит, просечет и расплющится,пусть разлетится осколками быстрыми,в пыль распадется мрамор небьющийся.Маузер лязгнул,лег на локоть.Выстрел.Отдачи рывок.Вскинул расколотый локотьпулею раненный бог.Качнулся, словно подался к пакгаузам.Бежать? Куда? И как?Вновь черно-сизый маузервлип в горячий кулак.Ствол напряженно и медленно целится.Сморщился плоский кирпичный лоб.Теперь уже никуда не денется.Вмазать. Врезать. Чтоб разнесло б.Он не промахнется. Он не промажет.

Голая девка плечо ему кажет.Раз. И два. И три.И вдругмаузер брякает оземь. Эй, это что еще?!Ротный взвился. Кому-то — каюк!Кто посмел? Пристрелить за такое позорище!Он не прощает подобных штук.Маузер поднял. Где этот друг?Ты у меня еще в землю зароешься!Стихла толпа.Стоит политком.Смотрит спокойно прямо в глаза его.Бросится? Кинется? Свалит пинком?Сбесится? Бить в него прямо из шпалера?«Сдать пистолет!» Комиссар протянулруку к сведенным пальцам комроты.Маузер лязгнул, словно рванул,с яростью лютой, с жаждой охотыи сразу собачьим рыльцем поник,словно приказ его дула достиг,и комиссар его принял в ладони,а перед ним, одинок, невелик,франт и рубака стоял на перроне.Мелькнувши штанами с картиной прославленной,друзьями оставленный, словно отставленный,пошел он к вокзалу перед конвоиром.Утром снова зашумело, загудело, завелотак, что в рамах забренчало недобитое стекло.То на площадь у вокзала, крыта пылью и загаром,шла музыка и сияла медь, подобно самоварам.Снова горны загорнили, бахнул басом барабан.Снова гром копыт пронесся и тачанок ураган.Гей, тачанка за тачанкой, все в коврах, за рядом ряд.На них сена по вязанке, пулемет на время снят.А на этом сене боги развалились тяжело,чтоб не било, не валило, не ломало, не трясло.

А вокруг глазеют толпы уманцев и уманчаноки глядят не наглядятся на процессию тачанок.Всяких уманцы видали им неведомых гостей,штук двенадцать за полгода перевидели властей,но таких вот, небывалых, лучезарных и чудесных,не видали никогда здесь на улицах уездных.Вот поднялася богиня на крытой коврами тачанке,белые очи уставив в дымку уманских улиц.Смотрит поверх людей. Серы они и невзрачны,горестны и угрюмы, но не устроят глумленьянад обнаженным телом, над животворным лоном.Вслед за богинею бог кажет разбитой рукою,словно путь указует сквозь Умань в вечность, в сиянье,в светлый гай Украины, в добрые думы народа.Встал на третьей тачанке гигант крутобородый —стан завернут в хламиду, он к толпе наклонился,хочет щедрой рукой людям отдать свой свиток,Кто с полным правом примет через два тысячелетьяписанную великаном повесть о бедах и вере?Юноша, вестник крылатый! Какие несешь ты вестибедным домишкам местечка, шумным каштанам парка?Что ты несешь? Отраду? Отблеск небес? Упованье?О, утоли нашу жажду! Развесели наши взоры,горькие взоры. Мы — люди, мы — боги из плоти и боли.Мы дожидаемся вести, подвигов наших достойной,и принимаем вас, жители горных вершин,не как пришельцев сторонних, как неразлучных друзей,милости просим к нам, в наши земли и думы.Так или очень похожедумал в тот час комиссар,едучи сзади тачаноки подгоняя гнедую прутиком свежей лозы.Год был щедрым на ливни. Шла гроза спозаранок.Выпьют боги Эллады нектар степной грозы.1968Перевод Д. Самойлова