Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести

– Странно… Я думал, что всех докторов зовут Кратохвилами. Ха-ха-ха!

Смех у пего сиплый и резкий. Я внимательно рассматриваю

его.

– О чем вы тут беседовали! – продолжает он.- Как поживаете, пан Августа?

– Так себе. Почти нет работы.

– Ах, вот оно что! Однако ж, как ни встретишь вас на лестнице, всегда вы идете с новой картиной под мышкой. Вы, наверное, играючи пишете в день две картины.

Живописец самодовольно усмехается.

– Что верно, то верно. Пусть-ка попробует так работать кто-нибудь из этих «профессоров»…

– Вы могли бы рисовать портреты впрок, ха-ха-ха! Кстати говоря, портретист – это самая ненужная профессия в мире. Если бы на земле не было ни одного портретиста, физиономий все равно хватало бы, да еще каких странных… Почему вы не пишете в другом жанре?

Я бы с удовольствием посмеялся, сатира Провазиика попадает в цель, но я знаю, что живописец растерян,- зачем мучить беднягу?

– Сперва я занимался историческими сюжетами,- пробормотал живописец.-Но это не давало дохода. Публика не понимает истории. Один священник как-то заказал мне картину «Проповедь капуцина в лагере Валленштейна», и я написал ее отлично, должен вам сказать. Но когда она была готова, священник не взял ее. Он, видите ли, хотел, чтобы на картине не было капуцина. Но какая же может быть проповедь капуцина без капуцина?! Известное дело, священник!… Потом ратуша в Куцкове заказала мне портрет Жижки. Хлебнул я с ними горя! Послал им эскиз, так им не понравились сапоги. Велели мне справиться у пана Палацкого, соответствуют ли они той эпохе. Ну, что ж, Па-лацкий дал вполне положительный отзыв. Но в Куцкове был свой знаток по фамилии Малина, и он решил, что мой Жижка противоречит историческим данным. Долго я с ними тягался, и они мне написали, что ославят меня в газетах. Опасное дело – исторический жанр.

– Тогда займитесь жанровой живописью. Нарисуйте, например, как мастер чинит флейту пьяного флейтиста. Или сценку: «Мышь в женской школе». Мышь можно даже не рисовать, а только учениц, которые вместе с учительницей взобрались на парты. Вот где будет разнообразие испуганных лиц!

– Гм… Жанры я тоже писал. Одно полотно было у меня на выставке. Очень недурное. Тогда еще все подписи были по-немецки, и моя картинка называлась «НаеивНсЬе агаепш»[30] – муж лежит в постели, а жена подходит к нему с горячей клизмой.

– Фу, что за сюжет!

– А чем он плох? Клизму даже не видно, жена обернула ее полотенцем, чтобы она не остыла.

Я охотно помог бы живописцу выбраться из затруднительного положения, но не знаю, как это сделать.

– Какой у нас сегодня день? – ни к селу ни к городу спрашиваю я Провазника.

– Вам стоит только взглянуть на воротничок нашего домохозяина, чтобы узнать это, пан доктор Кратохвил,- ухмыляется Провазник.- Он меняет воротнички раз в неделю, и, судя по его воротничку, сегодня четверг.

Несносный человек!

– Бедняга домохозяин! – говорю я.- Какое несчастье каждый день терять к вечеру память!

– Наверное, он раньте торговал соломенными шляпами. Продавцы этих шляп в конце концов совершенно дуреют под действием серы, которой обрабатывается соломенная плетенка.

– Но он, видимо, добрый и достойный человек.

– Достойный, но глупый, с совсем узким горизонтом. Я знаю его уже двадцать с лишним лет.

– Дочь хорошо ухаживает за ним, беднягой. Симпатичная особа, хотя уже не молода.

– Это все от женского любопытства: появилась на свет на двадцать лет раньше, чем нужно, и теперь сама расстроена этим. Откровенная девица: уже не раз ругала меня.

Мне становится неловко от развязности Провазника.

– Пойдем поговорим немного с домохозяином,- говорю я.

– Пойдем! – Охотно соглашается живописец и несколько раз хлопает Провазника по спине. Тот при каждом ударе испуганно вздрагивает и быстро встает.

Оба собираются выйти из беседки. Это нарушает глубокое раздумье жены живописца, стоявшей, опираясь о косяк:

– Знаешь что, муженек,- говорит она,- на ужин я сделаю яичницу.

– Хорошо,- на ходу говорит живописец.

После его ухода жена пользуется случаем, чтобы, шепелявя, сообщить мне, что у нее было много женихов и все мужчины по ней с ума сходили. Желая польстить ей, я говорю, что это еще и сейчас заметно.

– Что еще и сейчас заметно? – не понимает она.

Я не знаю, как объяснить ей, и наконец говорю, что видны следы былой красоты. Августиха сердито воротит нос: она, мол, и сейчас не так уж стара. Когда она приоденется, то… «Тут на днях один шел за мной и сказал: «Какая ядреная!» Ну, а на лицо могут и не смотреть». Все это она отбарабанивает скороговоркой, как мельница. Я что-то бормочу в ответ, но она уже исчезла.

Я выхожу в садик, где гуляют другие жильцы. Домохозяин улыбается мне, давая понять, что узнал меня, и подает мне еще одну записочку с предупреждением о больном горле. Идет разговор о сахарных заводах. Я хочу восстановить свое реноме остроумца и спрашиваю:

– Вы, барышня, знаете толк в сахарных заводах?

– О нет!

– Но в сахарных конфетах наверняка?

И я громко смеюсь, зная, что неподдельный смех заражает людей. Но мой смех никого не заразил. Видимо, каламбур не был понят.