Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести

– Вот так! Теперь так!… Нет, не так, а вот этак! Следи за концом эспадрона… Так!

И мой эспадром уже лежит на земле.

– Надо крепче держать его! – смеясь, говорит Мороусек.

– А он тяжелый!

– Сабля будет не намного легче… Ну, сначала!

Через минуту я так устаю, словно поднимал одной рукой наковальню. А долговязому Мороусеку – хоть бы что!

– Отдохни немного,- улыбается он.

Я вспоминаю, что раньше Мороусек был гораздо симпатичнее, и говорю ему об этом.

¦- Это у тебя от страха,- возражает он.

– Вот еще, я совсем не боюсь, честное слово!

– Ну, так начнем сначала.

Через минуту я опять без сил.

– Надо не слишком усердствовать,- замечает он.- А то ты завтра не сможешь рукой шевельнуть. Оставайся у меня на обед и на ужин, время от времени мы будем еще тренироваться, но совсем понемногу.

Я все равно не собирался уходить. Жена Мороусека смотрит на нас, думая, что мы развлекаемся, и улыбается. В этой семье надо всем смеются!

Незадолго до обеда Мороусек спросил у меня, хорошо ли фехтует Рубацкий. Я не знаю.

– Все равно, ты должен научиться стремительному и внезапному выпаду. Или – или! – И Мороусек снова напяливает на меня нагрудник. Я надеваю его с неохотой.

Отличный прием этот стремительный и внезапный выпад! Но мне он никак не удается, он у меня и не стремителен, и совсем не внезапен! Что поделаешь!

– Обедать! – зовет жена Мороусека, и я радуюсь этому.

Я с трудом держу ложку, рука у меня дрожит, и я проливаю суп. Мороусек смеется. Погоди, завтра будешь стоять над израненным другом. Я почти хочу, чтобы обер-лейтенант сильно порубил меня, пусть Мороусек поплачет!

В течение дня Мороусек еще два раза заставляет меня фехтовать. Я как безумный колю и рублю воздух и Мороусека, потом падаю в маске и нагруднике на пол и не хочу вставать.

– Встань и натрись водкой,- говорит приятель.

Я натираюсь водкой и пахну так, что хозяйка собирает свое вышивание и уходит в другой конец сада. Мне хочется бежать от самого себя!

Домой я возвращаюсь поздно вечером. Страшно болят локти и колени. Разве я фехтовал коленями?

Дома нахожу записку. От Отилии!

«Уважаемый доктор!

Я должна, должна поговорить с Вами еще сегодня. Спуститесь, пожалуйста, ночью в сад, как только вернетесь. Просвистите мотив из «Травиаты», и я выйду к Вам. Извините меня за эти каракули, но все это из симпатии к Вам!

Отилия».

Кондукторша проговорилась. Быть сцене!

Я спускаюсь в сад. Светит луна, и через двор мне хорошо вид-па открытая галерея второго этажа. Там никого нет.

Я прохаживаюсь по саду. Вот кто-то появился на галерее, какая-то фигура в белом. Я на момент выхожу на место, освещенное луной, и снова отступаю в тень… Теперь мотив из «Травиаты!» О, господи, что же это такое: целыми днями насвистываю этот мотив, а сейчас, хоть убей, не могу его вспомнить. Но ведь она меня видела? А насвистывать можно что-нибудь другое. Мне, однако, не приходит в голову ничего, кроме «Пепик, мой Пепичек, где же твоя Кача?». Что ж, насвистываю «Пепика».

– Пан доктор так поздно гуляет в саду,- слышится голос из окна живописца. Он в свинском неглиже высунулся из окна.- Прекрасная ночь, а? Мне тоже не спится. Давайте побеседуем.

Фигура на галерее исчезла.

– Я уже иду домой! – кричу я ему нарочно громко.

Вот еще, не хватало мне беседовать с живописцем! Этот детина готов торчать здесь до утра!

Я не торопясь иду по двору и громко насвистываю, теперь вспомнилась «Травиата»!

Останавливаюсь, гляжу туда-сюда, на лестнице никого, на галерее тоже.

Уж не рассердилась ли на меня Отилия за «Пепика»?

Лучше сегодня не разговаривать с ней. Да, так будет лучше. А завтра?

Живописец развалился в окне. Я охотно вышел бы на галерею, но он заметит меня и начнет разговоры. Я спускаю шторы.

Завещание! Ничего не поделаешь, надо привести в порядок все дела. Коротко, ясно, всего несколько строк: все мое имущество завещаю сестре, и баста!

Так, а теперь попробую спать. Я спокоен, необычайно спокоен, но завтра буду трястись, как осина, уж это я знаю!

Надо еще завести будильник.

Живописец торчит в окне. Торчи себе, пачкун!

Я спал всего около двух часов, но уже выспался. Стоят предрассветные сумерки, как всегда в июле после двух часов ночи. Меня охватывает утренняя прохлада. Я зеваю во весь рот и слегка вздрагиваю от холода, но не от страха.

Как бы убить время? В сад мне не хочется. На улицу? От холода я бы пустился бежать и утомился бы. У меня и без того болят руки после вчерашнего фехтования. Разобрать разве бумаги и привести их в порядок…

Уже половина шестого. Как я погрузился в бумаги! Я оглядываю комнату, не позабыл ли чего… Что я мог забыть!

Итак, пора!

…Я выскочил по лестнице во двор, по двору пробежал до выхода из казарм, проскочил в ворота, подпрыгнул. Мне весело до слез, глаза буквально заволокло слезами, словно я вышел из темного подвала в сияющий солнечный день. Я шатнулся вправо, потом влево… не знаю, куда идти!

– Крумловский, ты?

Мороусек! Дорогой Мороусек! Я бросаюсь ему на шею, слезы выступают у меня на глазах. Я не в силах вымолвить ни слова.

– Ну, будешь рубиться?

– Уже все кончено!

– Слава богу! Но отпусти мою руку, ты так стиснул ее.