Сто тайных чувств

Утром просыпаюсь от душераздирающих воплей — будто кого-то убивают или насилуют маленьких девочек. А потом слышу голос Ду Лили: «Погодите, погодите, вы, жадины!» Поросята начинают визжать еще громче, а она увещевает: «Кушайте, кушайте, и нагуливайте жирок».

Прежде чем я успеваю расслабиться, мое тело начинает ощущать еще один источник дискомфорта: ночью я, по всей видимости, бессознательно мигрировала к ближайшему источнику тепла, то есть к Саймону. Если быть точной, мои ягодицы сейчас упираются в его пах, в котором, как я ощутила, начинается утренняя эрекция, некогда любовно именуемая нами «будильничек». Кван уже нет в постели, и простыня, на которой отпечатался след ее тела, успела остыть. Когда она встала? О, я знаю, что она задумала — шпионить. И Саймон — неужели все еще спит? Или потихоньку смеется надо мной?

Но хуже всего то, что и я ощутила возбуждение. Несмотря на свои ночные раздумья, нижняя часть моего тела ноет, жаждет тепла и прикосновений, а весь организм жаждет удовлетворения. Я ругаю себя: безмозглая шлюха! Кретинка! Я быстро соскальзываю с постели от греха подальше. Саймон просыпается. Дрожа как осиновый лист в своей ночной сорочке, я кидаюсь к разбросанным со вчерашнего дня вещам. В комнате, должно быть, градусов семь, не больше. Я начинаю рыться в чемодане в поисках чего-нибудь теплого.

Саймон, зевая, садится на постели и потягивается, а затем отодвигает тюлевую занавеску.

— Я выспался, — ехидно говорит он, — а ты?

Я вытаскиваю из чемодана куртку и натягиваю ее на плечи. Она такая холодная, что даже потрескивает.

— Интересно, тут вообще можно принять душ или ванну? — говорю я, стуча зубами. У Саймона такое лицо, будто он посмеивается надо мной. Неужели он что-то заподозрил?

— Общественная купальня рядом с туалетом, — отвечает он. — Я осмотрел ее вчера, пока ты снимала. Она может сойти за минеральный источник. Общий для обоих полов. Одно корыто, и никакой очереди. Не думаю, чтобы там кто-то мылся за последние сто лет. Водичка какая-то мутная. А если угодно горячую ванну, захвати с собой ведро горячей воды.

Вообще-то я была готова к худшему, но не к самому худшему!

— Они что, моются в одной и той же воде целый день?

— Похоже, что целую неделю. Боже, мы так расточительныв Штатах.

— Чего ты скалишься? — спрашиваю я.

— Я подумал… Ты ведь помешана на чистоте.

— Вовсе нет!

— Да-а? А почему тогда в гостинице ты первым делом стаскиваешь простыню с кровати?

— Потому что они их меняют раз в сто лет.

— И что?

— А то, что у меня нет никакого желания лежать на чьей-то перхоти и засохшей сперме.

— Ага! Что я говорил? А теперь ступай в купальню. Я разрешаю.

С минуту я обдумываю, что хуже — мыться в общей воде или ходить немытой в течение двух недель.

— Ты, конечно, можешь налить воды в тазик и обтереться губкой прямо здесь. А я тебе спинку потру.

Я делаю вид, что не слышу его. У меня сводит скулы от усилий сдержать улыбку. Я вытаскиваю из чемодана две пары рейтуз. Отказавшись от хлопчатобумажных, натягиваю на себя шерстяные, жалея, что взяла всего одни. Предложение Саймона дельное — насчет тазика и губки, разумеется. А насчет того, чтобы потереть мне спину… Ха, черта с два. Я так и вижу его в образе древнеегипетского раба в набедренной повязке — со взором, горящим нестерпимым желанием, когда он молча поливает водой мои ноги, груди, живот. И бессердечная я, обращающаяся с ним, как с душем: Погорячей! Похолодней! Быстрей!

— Да, кстати, — говорит он, прерывая ход моих мыслей, — ты опять болтала во сне.

Я избегаю встречаться с ним взглядом. Кто-то, например, храпит. А я вот разговариваю, не бормочу что-то нечленораздельное, а именно разговариваю — законченными, четкими фразами. Еженощно. Громко. Даже сама иногда просыпаюсь от этого. Саймон слышал, как я отпускала уморительные шуточки, заказывала обед из трех блюд с десертом, орала на Кван, чтобы не подпускала ко мне своих призраков.

Саймон поднимает бровь:

— Этой ночью ты прямо разоткровенничалась.

Черт! Что мне снилось?! Я всегда запоминаю свои сны. Почему же сейчас не могу вспомнить? Снился ли мне Саймон? Мы что, занимались любовью?

— Сны ничего не значат, — говорю я, доставая термическую фуфайку и бутылочно-зеленую велюровую рубашку, — это чушь собачья.

— Хочешь, скажу, о чем ты болтала?

— Не хочу.

— О чем-то, что ты очень любишь.

Я швыряю одежду на пол и ору:

— Я не люблю это так сильно, как ты думаешь!

Саймон подмигивает, а потом начинает хохотать:

— О нет, конечно, любишь! Потому что ты сказала: «Саймон, подожди! Я еще не заплатила за это!» — он делает короткую паузу, чтобы убедиться, что до меня дошло, — ты по магазинам ходила. А что ты подумала?

— Заткнись. — Лицо у меня горит. Я выхватываю из чемодана пару шерстяных носков. — Отвернись. Я хочу одеться.

— Я уже видел тебя голой тысячу раз.

— Так вот, тысяча первого раза не будет. Отвернись.