Сто тайных чувств

— Это что? — шепчу я.

— Я ничего не слышал, — отвечает Саймон. Надо же, он тоже не спит.

Кван зевает.

— Пение из пещера. Я уже вам говорить.

— Сейчас они звучат как-то по-другому. Будто кто-то жалуется.

Она поворачивается на бок и через две минуты уже храпит, а еще через какое-то время и Саймон начинает дышать размеренно и глубоко. И я остаюсь наедине со своими мыслями — зажатая между двумя людьми и вместе с тем бесконечно одинокая. Перед моим мысленным взором проплывают картины последних двадцати четырех часов: поездка на заиндевевшем микроавтобусе, лыжная парка Большой Ма. Булочка и Кван, лежащие в гробах. Предсмертная пляска несчастной курицы. Мертвая мышь в бутылке, мертвые миссионеры в пещере. И оживленное лицо Саймона, глядящее на горные вершины. Это было необыкновенно, великолепно. Было ли это возрождением наших былых чувств? Сможем ли мы остаться друзьями? Хотя, возможно, это ровным счетом ничего не значило. Может, все дело было в вине «Пьяная мышь».

Я поворачиваюсь на бок, и он следует моему примеру. Я стараюсь лежать неподвижно, как бревно, чтобы не касаться его. Но тело просто не в состоянии долго оставаться неподвижным, если оно не мертвое, разумеется. Я мечтаю прислониться к его плечу, но могу ли я это себе позволить? Если я это сделаю, он вообразит бог знает что. Подумает, что я его простила или что он мне нужен. Саймон причмокивает губами и посапывает — значит, он глубоко заснул. И вскоре я начинаю ощущать теплые волны его дыхания на своей щеке.

Я всегда поражалась тому, как он может дрыхнуть всю ночь напролет, не потревоженный ни воем автомобильной сигнализации, ни землетрясением, ни, как сейчас, настойчивым скрежетом под кроватью. А если это не просто скрежет? Конечно, это зубы, страшные крысиные зубы, грызущие ножку кровати. Крыса точит свои клыки, чтобы взобраться сюда. «Саймон, — шепчу я, — Саймон, ты слышишь?» А он, словно в старые добрые времена, перебрасывает руку через мое бедро и утыкается лицом мне в плечо. Я тут же напрягаюсь. А что, если он не спит? Или он бессознательно это сделал? Я начинаю тихонько ерзать, надеясь, что он проснется и уберет руку. Саймон тяжело вздыхает. Возможно, он просто испытывает меня.

Я убираю его руку со своего бедра. Он просыпается и бормочет: «Хм, извиняюсь», потом фыркает и переворачивается на другой бок. Его объятие было неосознанным. Он не имел в виду ничего особенного. Меня начинают душить слезы.

Я вспоминаю, как он всегда настаивал на сексе после наших с ним ссор, будто физическая близость могла все исправить. Меня всегда бесила эта глупая поговорка «все хорошо, что хорошо кончается». И все-таки я лишь слегка сопротивлялась, когда он брал меня за подбородок. Я сдерживала дыхание и гнев, когда он начинал целовать мои губы, нос, лоб. И чем мрачнее я была, тем настойчивей он становился, покрывая поцелуями мою шею, колени, соски. И в конце концов я сдавалась и уступала ему — не потому, что жаждала близости, но потому, что отказаться было бы неправильно. Я не могла не дать ему шанс искупить вину, не могла лишить нас надежды.

Я всегда оставляла серьезный разговор на потом. А так хотелось поговорить о том, что меня беспокоило: о том, что он предпочитал обходить острые углы, что с некоторых пор мы не знали, о чем говорить, что, отстаивая собственные позиции, мы теряли точки соприкосновения. Я хотела сказать ему, что, пока еще не поздно, нам необходимо восполнить душевную пустоту — поскольку чувства, которые некогда связывали нас, давным-давно иссякли. А может, их никогда и не было в избытке? Может, их изначально должно было хватить на несколько лет, но никак не на всю жизнь? Может, мы всю жизнь собирались наслаждаться сухой корочкой хлеба? Мы были похожи на двух людей, истосковавшихся по любви, но слишком уставших, чтобы признаться в этом, людей, бредущих по свету скованными одной цепью — пока не промелькнет жизнь.

Я думала об этом, пока Саймон раздевал меня. Меня раздражало то, что обнаженность для него сигнал близости. Я позволяла ему ласкать меня так, как он привык — ласкать мое тело, а не душу. А он, пытаясь уловить мой ритм, приговаривал: «Расслабься. Расслабься, расслабься». И я сдавалась, боль отступала. Я поддавалась власти своего ритма, его ритма, нашего ритма, любви по привычке, основанной на рефлексах.

В прошлом после близости мне становилось намного легче, все мои обиды проходили. Я пыталась припомнить тревожившие меня мысли — об избытке и недостатке чувств, бесполезной любви и смерти — и они блекли, теряли свою остроту, становились смешными и глупыми.

Теперь, когда нашему браку конец, я поняла, что такое любовь. Это не более чем игра воображения, деятельность надпочечников, вырабатывающих эндорфины. Любовь питает клетки, передающие тревогу и другие высшие чувства, наполняя их биохимическим блаженством. И ты можешь прекрасно знать обо всем этом, но все равно не в силах противиться ей, как не в силах противиться глубокому спокойному сну.

19. Туннель