Столица

— Глядите! — вскрикнул он истерически.— Вот в какой оболочке мне приходится жить! Мой организм не принимает никакой пищи, и я ничем не могу согреть своего тела — решительно все пришло в нем в расстройство! Понравилось бы вам, мучаясь бессонницей, лежать ночами и говорить себе: у тебя гниют зубы, и ты не можешь этому помочь, волосы твои выпадают, и никто не в состоянии этого остановить? Ты стар, изнурен и разваливаешься на части; и все тебя ненавидят, Все только и ждут, когда ты умрешь и уберешься с дороги! Приходят доктора, но все они шарлатаны. Они качают головами и говорят ученые слова, а сами отлично знают, что проку от них ни на грош — им лишь бы загребать гонорары. Что они умеют действительно — это запугать до полусмерти, так, чтоб уж вы никогда не оправились.

Монтэгю ничего не оставалось, как сидеть и слушать эти жалкие излияния. Его попытки успокоить старика не достигали цели: он только приходил в еще большее возбуждение.

— И почему всё это должно было на меня обрушиться? — сетовал он.— Я хочу быть, как Другие, я жить хочу! А вместо этого я уподобился человеку, которого обступила стая голодных волков,— да, да, вот на что это похоже! Так оно и бывает в природе — ненасытной, беспощадной, свирепой! Вам кажется, вы знаете, что такое жизнь; она представляется вам и красивой, и приятной, и манящей,— но всё это пока вы в расцвете сил! А я теперь на склоне лет, и я понял, что она такое: она как тот кошмар, когда снится, будто к тебе тянется что-то страшное и хочет тебя схватить и уничтожить! А ты и двинуться не можешь, ты бессилен, как загнанная в угол крыса, ты проклят, ты проклят!

Крик несчастного перешел в дикий вопль отчаяния, и, содрогаясь от плача, он беспомощным комком свалился на землю. Монтэгю сидел пораженный ужасом.

Наступило долгое молчание; потом незнакомец поднял залитое слезами лицо, и Монтэгю помог ему сесть.

— Выпейте еще чуточку виски,— сказал он.

— Нет,— ответил тот слабым голосом,— лучше не надо. Доктора говорят, что мне нельзя пить виски,—добавил он погодя,— из-за печени. У меня столько этих всяких «нельзя» — пришлось даже записную книжку завести, чтобы в них не запутаться. А пользы все равно никакой. Подумайте, ведь я сижу на одних бисквитах в молоке и целых два года буквально ничего в рот не брал, кроме этих самых бисквитов с молоком.

Монтэгю даже вздрогнул, ему разом припомнилось, где он видел это старое, морщинистое лицо. Перед ним был дядюшка Лоры Хэган, которого майор показал ему в столовой Клуба миллионеров! Тот самый старый Генри С. Граймз, которому только шестьдесят лет, а выглядит он на все восемьдесят; владелец трущоб, ежемесячно выбрасывающий на улицу больше народу, чем могло бы поместиться в здании клуба.

Но Монтэгю и виду не подал, что знает старика; он продолжал сидеть, заботливо поддерживая несчастного. Тоненькая струйка крови выбежала из-под платка и поползла по его щеке; старик, притронувшись к ней пальцем, весь затрясся.

— Рана большая? — спросил он.

— Не очень, но два-три шва, может быть, наложат,— сказал Монтэгю.

— Пошлите за моим домашним хирургом,— добавил старик.— Если я потеряю сознание или случится еще что-нибудь, вы найдете его адрес и фамилию в футляре с моими визитными карточками. Но что это, слышите?

С дороги до них донесся шум голосов.

— Хелло! — крикнул Монтэгю.

Минуту спустя к ним подбежали двое одетых в автомобильные костюмы мужчин и застыли в неподвижности перед открывшимся их взорам зрелищем.

По просьбе Монтэгю они поспешили разыскать бревно, с помощью которого общими силами приподняли корпус машины и вытащили из-под него уже окоченевший труп шофера.

Покончив с этим, Монтэгю вернулся к старому Граймзу.

— Куда вы хотели бы, чтобы вас отвезли? — спросил он.

Тот, казалось, был в нерешительности.

Я направлялся к Харрисонам,— сказал он.

— К Лесли Харрисону? — переспросил Монтэгю. (С Харрисонами он познакомился у Дэвонов).

По выражению его лица старик понял, что Монтэгю знает их.

— Вы с ними знакомы? — спросил он.

— Да.

— Это недалеко,— сказал старик.— Пожалуй, мне лучше всего поехать именно к ним.

Он, видимо, хотел еще что-то сказать и не решался* но вдруг, поймав руку Монтэгю, притянул его к себе и зашептал:

— Обещайте... что вы... что вы никому не расскажете... Догадавшись, на что он намекает, Монтэгю ответил:

— Все останется между нами.— Но в нем снова поднялась волна отвращения к этому бесконечно жалкому существу.

Старика отнесли в машину, но так как, укладывая и накрывая одеялом тело шофера, люди несколько замешкались, то он уже брюзгливым тоном стал спрашивать, почему так долго не едут.

В течение десяти-пятнадцатиминутного переезда он сидел, крепко уцепившись за Монтэгю, и замирал от страха всякий раз, когда машина делала поворот.

Наконец доехали до Харрисонов; им отворил ливрейный лакей; при виде упакованного в медвежью шкуру длинного свертка, покоившегося на руках Монтэгю, с его лица на миг соскочила заученно бесстрастная мина.

— Пошлите за миссис Харрисон,— сказал Монтэгю и положил сверток на диван в холле.— А вы,— приказал он другому слуге,— немедленно вызовите врача.