Столица

В этот знаменательный вечер двери особняка миссис Дэвон открылись спозаранку, но лишь немногие приехали раньше полуночи. Вся фешенебельная публика считала обязательным побывать сначала в опере, а кроме того, в тот же день в нескольких домах состоялись большие званные обеды. Счастливы были те, кому после столь обильной еды и питья не напомнила о себе печень, ибо в час ночи у миссис Дэвон подавался первый солидный ужин, а в четыре часа — второй. Для приготовления этих трапез в дом Дэвонов задолго до бала вселилась дюжина дополнительных поваров: гордость миссис Дэвон не допускала, чтобы угощенье для ее гостей закупалось на стороне, у какого-нибудь поставщика готовых блюд.

Монтэгю так и не удалось разгадать, что же представляет собой удивительное явление светской жизни, известное под именем миссис Дэвон. Он приехал на ее бал и получил там ровно столько удовольствия, сколько его можно получить, толкаясь в толпе приглашенных; и, если не считать, что раза два он ввязывался в случайные разговоры с многочисленными сыщиками, которых он принимал за гостей, то все обошлось более или менее благополучно. И все время, пока его к кому-то подводили и с кем-то знакомили или кого-то заставляли вертеть в танце, он с удовольствием озирался вокруг. Широкая лестница, холл и все гостиные были превращены в тропический сад с пальмами, вьющимися виноградными лозами, азалиями, розами и громадными вазами, полными красных понсеттий, сквозь которые просвечивали сотни сверкающих огней. (Передавали, что этот бал истощил цветочные запасы страны вплоть до самой Атланты.)

Дойдя до парадной приемной, гость наконец оказывался перед маленькой старой леди, стоявшей в беседке из ниспадающих орхидей. На старушке было одеяние цвета королевского пурпура, обшитое каймой из серебряной парчи и с твердым поясом, вытканным из жемчуга. Если верить газетам, то на одном из балов миссис Дэвон стоимость бриллиантов присутствующих дам доходила до двадцати миллионов долларов.

Непривычного человека просто ошеломлял весь этот блеск. Котильон танцевали двести кавалеров и двести дам в роскошных нарядах, и это зрелище было столь очаровательно, что казалось, будто перед твоими глазами проходит волшебная сказка или сцена из какого-нибудь рыцарского романа. Во время танца четыре раза раздавали сувениры. Безделушки и драгоценности сыпались дождем, как по мановению магического жезла. Сама миссис Дэвон вскоре удалилась, но музыка продолжала греметь и гости веселились почти до утра, и все это время залы и гостиные обширного особняка были так забиты народом, что едва можно было повернуться.

И лишь по возращении домой гостю приходило на ум, что все это великолепие, все затраченные на него усилия оставили по себе лишь мимолетное воспоминание! Правда, это утверждение скоропалительно. Ведь минувший праздник являлся одним из тысяч ему подобных — простым образцом, которому все непременно старались следовать, устраивая у себя какое-нибудь торжество. Это был как бы удар гонга, объявлявший миру, что «сезон» начался, что шлюзы расточительности открылись и теперь поток увеселений хлынет неудержимой волной. Начиная с этого дня пойдут непрерывные празднества и иные любители в один вечер смогут присутствовать на трех банкетах, ибо в свете повелось посещать в порядке развлечения обед и два ужина. Остальные часы дня заполнялись приемами, чаями и концертами, но, какое бы из этих бесчисленных сборищ вы ни выбрали,— вы неизменно оставались в кругу все тех же лиц, с которыми встретились у миссис Дэвон. А между тем вне этого круга в городе существовали еще десятки тысяч чающих в него попасть и не меньшее количество подражателей; и в других городах также жили тысячи праздных женщин, озабоченных лишь тем, как бы поискусней перенять тон столицы. Трудно охватить мыслью размеры этого океана расточительности; это было нечто притупляющее чувства и оглушающее, как рев Ниагары.