Сторож брату своему

– Она умрет, не проснувшись. И тихо отойдет в свой рай, где будет услаждать ашшаритских праведников, – тихо сказал сабеец, и Фархад вздрогнул.

– Тебе жаль ее, – положил ему на плечо руку господин Садун. – И это хорошо. Это значит, что ты живой человек, мой мальчик. Оставайся живым как можно дольше…

Скрежетнув, легла на место последняя мраморная плита.

– Невольнице Кут-аль-Кулуб из той сказки повезло больше, – усмехнулся старый лекарь и похлопал юношу по плечу. – Отличная мысль, отличное исполнение, дитя мое. Я горжусь тобой.

Фархад почувствовал, как кровь жарко приливает к щекам, и скромно опустил голову. Господин Садун рассеянно потрепал его по щеке и пошел из мазара прочь.

6

Колодец

Замок Вечности, лето 487 года аята

Зубейда явственно слышала, как за низеньким занавесом урчит животом ее астролог: бедняга явно переел. Переел, причем миндаля в уксусе – запах этого кушанья она не переносила с детства. Да еще и рук не помыл небось, старый ишак. Впрочем, она посылала за ним таким свирепым письмом, что к небрежению омовением после полуденной трапезы можно было отнестись с пониманием. Но сегодняшнее настроение не располагало Зубейду к пониманию.

– Ну? Какие новости, о Абу-ль-Фазл? – поинтересовалась она нарочито ядовитым голосом.

– О могущественнейшая!.. ииип!.. – икнул Зухайд Абу-ль-Фазл Аллами, придворный астролог матери халифа, кладезь мудрости и стена благоденствия и прочая, прочая.

Так он еще и обпился. Финикового, судя по запаху, вина.

– Ииип!.. о могуществе-ииип!.. да благослови-иииип!..

Аллами трагически, неостановимо икал – возможно, от страха. Невероятный орехово-уксусно-перегарный смрад накатывал из-за занавеса.

– О яснейша-ииип!..

Брюхо исходящего потом и ужасом прорицателя издало длинную модулированную руладу, и на Зубейду вместе с гулким звуком испускаемых ветров хлынула волна новосмешанной вони.

Выдержка изменила матери аль-Амина, и она заорала:

– Прочь отсюда! Прочь, старый пердун, да проклянет тебя Всевышний, чтоб тебе лопнуть! Мансур! Мансур, задери тебя шайтан, чтоб тебя баран забодал, Мансур!..

– О могущественнейшая-ииип!..

– Молчать! Мансур!

– Да, моя госпожа!

Огромный чернокожий евнух влетел из соседней комнаты, размахивая булавой.

– Вытащи его за ногу и брось в пруд! Когда отмокнет и проикается, вернешь его сюда! Быстро! Иначе я, клянусь Всевышним, велю отрезать тебе голову, раз уж отрезали яйца! Прочь отсюда, сыны погибели, отродья шакалов, незаконнорожденные дети язычников! Про-оооочь!

Когда вопли выволакиваемого звездочета стихли и завершились мощным всплеском воды, Ситт-Зубейда перевела дух и вытерла платком лоб.

В последнее время она себя чувствовала неважно: накатывали приступы беспричинной злости и раздражения, то душило и бросало в пот, то знобило и морозило, а самое главное – кружилась голова и подташнивало. По утрам – как беременную в начале срока тягости. Или как после ночи возлияний, хотя никаких возлияний Зубейда себе не позволяла – возраст не тот. Ей уже перевалило за сорок, и старость все чаще давала знать о своем приближении: месячные приходили нерегулярно, мучила одышка, а с тучностью Зубейда уже устала бороться – несмотря на увещания Джибрила ибн Бухтишу, лекаря-сабейца, пользовавшего ее второй десяток лет. Впрочем, ибн Бухтишу на все ее жалобы прописал чаще посещать хаммам и делать массаж – «очень сильными мужскими руками», умильно улыбнулся лекарь. Зубейда хорошо понимала его намеки, но ей уже и этого не хотелось. Оставалось лишь поглощать засахаренные орехи и шекинскую, истекающую медом пахлаву – чтобы хоть чем-то себя порадовать.

А радоваться, если уж так поглядеть, было особо нечему. Видно, лишил ее Всевышний защиты с тех пор, как умер Харун: карматы снова рвали на части предместья Куфы, Васита и Басры. Заложенные судоверфи были сожжены и развеяны в прах их последним налетом, да проклянет их Всевышний, да разверзнется под ними земля…

А главное, совсем отбился от рук сын. Все она…

При мысли о невестке Ситт-Зубейда чуть не подавилась засахаренным орешком. Отхаркнула шелуху и стала припоминать.

Как ее там? Юмагас? Она назвала ее Джамилей, чтоб язык не ломать. Да и имя правоверное, не языческое! К тому же по древнему обычаю женщинам давали другое имя, когда они вступали в харим эмира верующих! Новое, дворцовое прозвание, услаждающее слух господина! А эта раскосая сучка? «Прощения просим, матушка, но останусь при своем небом даденном имени!» Где это видано?!

А как ведет себя! Как ведет! Супруга халифа – выезжает из дворца! Вы можете себе это представить?! Ездит на охоту, как мужчина, в мужской одежде! Нет, конечно, едва заслышав о подобных нарушениях приличий, Зубейда вызвала невестку к себе во дворец, чтобы строго отчитать.

И что? Наглая степнячка приехала к ней через весь город с открытым лицом. И с косами по плечам. В одной шапочке и легком покрывале. Нет, Зубейде, конечно, объясняли, что джунгарки иначе не ходят. «Но ты ж не в степи, о дочь греха!» – кричала она на невестку. Ты – супруга халифа! Надень абайю, о скверная!