Сторрам

Выйдя из санчасти охраны, где спал после перевязок, успокаивающих и обезболивающих уколов охранник, Гархем посмотрел на небо. Погода завтра будет хорошая, надо вывезти к дороге киоски с мелочью, должен прийти груз уже к летнему сезону… но надо известить полковника, что «глазастый» дурак ничего не понял. К сожалению, подобные всегда неправильно понимают вежливость. Рабов удалось успокоить, охрана будет молчать, надзиратели – также не проблема. Подумать только, как может навредить один дурак, недаром его выгнали, ведь обычно «глазастые» не демобилизуются, к жизни они совсем не приспособлены.

Не спеша, Гархем прошёл по пандусу, где уже высохли следы внеочередной уборки, и вошёл в корпус рабского комплекса, кивнув охраннику у входа. Сегодня исправная смена, но после такого инцидента надо даже не так проверить, как подстраховать.

Не заходя в верхнюю надзирательскую, Гархем спустился вниз.

Увидев его, оба надзирателя вскочили и вытянулись в струнку. Гархем кивнул им, разрешая стать вольно.

– Ну?

– Тихо. Дали отбой, свет погашен в соответствии с распорядком.

– Даже не поют? – удивился Гархем.

Один из надзирателей приоткрыл дверь, ведущую в жилой коридор, и они услышали.

Одинокий женский голос нараспев выговаривал непонятные слова, и ему не так вторили, как поддерживали низкие мужские голоса.

– …уж ты доченька моя милая, уж растила я тебя, вскармливала, вскармливала да вспаивала, любовалась я тобой, красавицей, да закрылись твои ясны глазоньки, листвяного цвета милого… ты пошто меня здесь бросила, не взяла с собою в путь-дороженьку, что во Ирий-сад ведёт-уводит всех… не догнать тебя мне, моё дитятко…

Гархем слушал так внимательно, что один из охранников не выдержал и тихо спросил.

– Вы… понимаете?

– Это похоронная песня, – пожал плечами Гархем, – вряд ли, конечно, вой осмысленный, но… пускай. Скоро они сами замолчат. Если это вас раздражает, закройте дверь. На сегодня инцидентов хватит.

Охранники понимающе кивнули. Разумеется, никаких своих соображений они не высказывали и вопросов не задавали, но, когда Гархем ушёл, они закрыли дверь, чтобы не слышать непонятное и от того ещё более страшное унылое пение.

– Вот заведётся такая сволочь, – сказал один, – и всем от неё только неприятности. И почему его сразу не уволили?

Второй вместо ответа молча показал раскрытую правую ладонь.

– Во-во, там они творили, что хотели, и здесь…

– Ну, положим этому теперь, – не выдержал молчания второй, – надолго хватит.

– Выжил он?

– Гархем подоспел, а то бы загрыз его парень, – надзиратель усмехнулся. – Нас, войсковиков, до точки доводить тоже опасно, зубами рвём, где оружия нет.

– Да, сам дурак, нарвался.

– Напросился, – поправил собеседник, – ты вспомни, бывало, и там напрашивались.

– Бывало. Но неужто избавились мы от него?

– Сторрам такого урона не потерпит. Как-то ещё волосатики завтра на работу выйдут.

– А! – первый пренебрежительно махнул рукой. – Повоют и всё. Кишка у них тонка, по серьёзному за дело взяться.

– Или до точки ещё не дошли, – задумчиво ответил второй. – Сегодня, когда они всей толпой попёрли, думал уже всё, конец. Ну, скольких я уложить успею? А остальные так по тебе и пойдут.

– Ладно, хватит, давай выпьем что ли?

– Чаю?

– Пока Гархем не лёг, другого нельзя. Посмотри, как они там?

– Успеется.

Надзиратели принялись за чаепитие.

Кису отвыли, и в спальнях наступила тишина, обычная ночная с храпом, сопеньем, стонами и сонным бормотаньем, но сегодня ко всем этим привычным звукам добавились всхлипывания. Плакали многие.

Сон четвёртый

(продолжение)

…там же и тогда же…

Аргат

Торговый комплекс Сторрама

Центральный комплекс

567 год

Весна, 10 декада, 1 день

…темно, почему так темно? Он ослеп? Выжгло глаза? Вспышка перед глазами и темнота… лицо горит, будто содрали кожу. Глаза, целы ли глаза?… но поднять руку невозможно, со всех сторон холодный твёрдый металл, он почему-то знает, что это металл, а не камень, что это не завал в Чёрном Ущелье. Откуда? Знает и всё. Он… кто он?… Гаор Юрд… старший сержант… нет, не то, это не то… Рыжий… да, он Рыжий… тоже не то… нет… Мáтерино имя… Как мать звала? Мать… моя мать… как звали? Не помню… ничего не помню… холодная тяжесть на груди, давит, не даёт вздохнуть… больно… тяжело дышать…

Он захрипел, теряя сознания в безуспешных попытках вдохнуть, шевельнуться, и специальные пружины, отзываясь на его судороги, плотнее прижали к нему пластины, умело выгнутые по контуру человеческого тела.

Наступило беспамятство, но он продолжал биться, пока окончательно не потерял сознание и застыл в мёртвой неподвижности. Время текло неощутимо и незаметно, вернее, его вообще не было…