Страна, о которой знали все

Камера надвигалась на горящий танк и, проступая сквозь батальную сцену, из глубины экрана на зрителя наплывала карта, похожая очертаниями на жирного морского конька, и я чертыхнулся, потому что неделей раньше сам кропотливо вычерчивал эту карту. Это была Гванерония, страна, о которой знали все, страна, где наши африканские друзья героически пытались остановить коммунистическую экспансию, страна, где усердно и самоотверженно трудился на благо свободы и демократии наш героический Бэйб…

— К последним событиям в Гванеронии, — частил диктор. — Недавно группа представителей крупнейших газет и телекомпаний совершила поездку в район боевых действий. Судя по беседам с повстанцами и пленными правительственными солдатами, боевой дух подразделений Мукиели, как никогда, высок. Они продвигаются вперед на всех направлениях, встречая поддержку населения…

Насколько я понял, телевизионщиков не вполне удовлетворила заснятая ими сцена боя, и они дополнили репортаж ловко подобранными кусками на сходную тему, заснятыми в Африке, в местах, реально существующих. Распознать подлог мог только тот, кто «бывал» в Гванеронии.

— Ну конечно, опять валяется, — сказала Джейн. — Ты хоть слышал, как я вошла?

— Нет, — сознался я.

— Господи, как ты далек от эталона, — вздохнула она, присаживаясь рядом. — Ты заставил меня начисто разлюбить шпионские фильмы. Где же супермены?

— Там, где им и полагается быть, — ответил я, — в кино. В жизни они частенько страдают насморком и не очень ловко дерутся. Но знаешь, может быть, потому, что мы — люди из толпы, мы и страшнее экранных. Как говорит Райли, наша сила — в нашей обыденности.

— Бесподобно, — сказала Джейн, — поцелуют меня сегодня или нет?

Я сидел рядом с ней, бессильно уронив руки, я не знал, что мне делать с собой, не понимал, что предпринять. Иллюзорное и реальное сплеталось в непонятный узел, я чувствовал себя посетителем музея восковых фигур, уснувшего там в страшную урочную ночь, когда манекены оживают и начинают разыгрывать сцены из дневной человеческой жизни.

— Что с тобой? — спросила Джейн. — Снова твоя Гванерония?

Она знала все, я ей рассказал, уверенный, что она не проболтается.

— Мне страшно, — сказал я.

— Ты просто переутомился. Конечно, это несколько необычная ситуация, но в конце концов это же шутка, только разыгранная для непривычно большого количества людей. Наш век — сложное переплетение ирреального с реальным. Да и неизвестно, где же тогда истинно белое и истинно черное, если налицо — два взаимоисключающих суждения? Ты убежден, что Луна — заурядное небесное тело, а индеец из амазонской сайвы свято верит, что Луна — жена их главного бога, и оба вы придерживаетесь своей версии, не желая принять точку зрения противника…

Я предоставил ей возможность говорить, пока не устанет. Она не желала мне зла, пыталась успокоить, внушить, что все происходящее — очередная невинная ложь, какими богат наш век, настолько заполоненный фантомами, что невозможно определить, где правда, где ложь. Что я, собственно говоря, ни при чем, виноваты другие, ухватившиеся за мой невинный розыгрыш.

Это была блестящая речь, но меня она не успокаивала. Я еще мог согласиться, что виной всему злые люди, коварно умыкнувшие мою шутку и превратившие ее в кошмарный гротеск, но я не мог поверить, что мы еще способны управлять своим творением. Это оно уже дергало нас за ниточки, все складывалось так, что мы обязаны были плясать под дудку придуманного нами призрака. Мы должны были посылать в Гванеронию новые партии оружия, сочинять новые подробности боевой деятельности полковника Мукиели. Мы уже не могли поступать иначе. От бедняги Франкенштейна потребовалось одно — создать подругу своему страшилищу. Нам же приходилось каждый день кропотливо, ювелирно работать над своим чудовищем, придумывать города, бои, людей, митинги…

Джейн хотела мне только добра, она умница, но все-таки не знает, что «шутка» перешла в другое измерение, стала реальностью, которая убивает. О том, что завтра будет убит профессор Мтагари, у которого она, кстати, недавно брала интервью для своей газеты, я не мог ей сказать.

— Однажды я ехал в метро, — заговорил я. — Там на стене был наклеен комикс, и два персонажа вели диалог: «Куда мы мчимся?» — «В никуда». — «Так какого черта мы мчимся так быстро?»

Комнату наполняло треньканье банджо, дисгармоничное и неприятное, как наша жизнь; и те, кто завтра будет стрелять в профессора, уже знали о своем задании; а хрипатый певец орал с экрана в самое ухо:

Я трудиться не сумел,Грабить не посмел.Я всю жизнь свою с трибуныЛгал доверчивые и юным,Лгал — птенцам.Встретив всех, кого убил,

Всех, кто мной обманут был,Я спрошу у них, у мертвых, —Бьют ли на том свете мордуНам, лжецам?

Позже, лежа с ней рядом, я спросил:

— Как ты относишься к тому, что я работаю в разведке?