Страницы моей жизни

Шел месяц февраль 1892 года. Стояли еще большие холода. По ночам термометр падал до 20–25 градусов ниже нуля по Реомюру. Сильные ветры, дующие в это время года в Селенгинске, уже смели тонкий слой снега с полей, и обнаженная степь наводила безотчетную грусть. Порывы ледяного вихря гнали по серому небу темные облака. Ветер гудел и свистел и, вздымая песок с земли, сердито швырял его в окна домов.

Эта погода невольно действовала на нервы. Работа не клеилась. Передо мною лежала открытая книга, но я ее не читал. Мои мысли унесли меня далеко от Селенгинска. Это был момент, когда страстно хотелось греться под горячим солнцем юга, когда сердце тосковало по ласке матери, по добром, бодрящем слове друга, очень дорогого и близкого. Порыв ветра с особенной силой поднял горсть песку и швырнул ее в мое окно. Я выглянул на улицу и заметил совершенно незнакомого мне человека, направлявшегося к дому, в котором я жил.

– Кто бы это мог быть? – спросил я себя.

Раздался стук в дверь, и на мой окрик «Войдите!» в комнату вошел господин, возбудивший сразу мое любопытство. Живой, подвижный, он громко со мною поздоровался и тут же объяснил цель своего прихода.

– Я пришел к вам с просьбой. Я сейчас возвращаюсь из Монголии, где я провел несколько месяцев. Еду я в Баргузин, так как занимаю там должность окружного врача. Моя фамилия Кирилов. В пути у меня испортился барометр. Вы, я слышал, заведуете здешней метеорологической станцией и, конечно, имеете хорошо выверенные инструменты. Так не разрешите ли мне проверить мой барометр вашим?

Мой гость сразу произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Все в нем мне нравилось: его открытое лицо, его громкая, добродушная речь, его мягкий голос, простота и неподдельная жизнерадостность.

Я дал ему мой барометр, и он в несколько минут внес нужную поправку в свой инструмент. А затем у нас началась беседа, которая, как это будет видно ниже, имела для меня огромное значение.

Что меня особенно поразило в Кирилове, это его внешность и манера говорить. У него был резко выраженный еврейский тип: карие, чисто восточные глаза, черные вьющиеся волосы и жестикуляция типичного жителя черты оседлости.

– Откуда все это у него? – мысленно спрашивал я себя.

Кирилов точно отгадал мою мысль, так как поспешил мне сообщить, что отец его был евреем из бывших кантонистов. Тогда все стало для меня ясно. Затем Кирилов мне объяснил, с какой целью он предпринял свое путешествие в Монголию. Оказалось, что он очень интересуется тибетской медициной, изучает ее уже в течение нескольких лет, и в Монголию он поехал, чтобы собрать материал по интересующему его научному вопросу у нескольких знаменитых монгольских лам-лекарей, которые черпают свои знания из тибетских медицинских книг.

– Продолжительные беседы с этими ламами, – сказал мне Кирилов, – обогатили меня ценнейшими сведениями, и я намерен выпустить специальную книгу о тибетской анатомии и о методах лечения разного рода болезней согласно предписаниям тибетской медицинской науки.

– А что вы тут делаете? – спросил меня Кирилов, неожиданно переменив тему нашего разговора.

– Ем, пью, сплю, читаю книги и ежедневно брожу целыми часами по окрестностям Селенгинска.

– Вы пишете что-нибудь?

– Нет.

– Я слышал, что вы имеете диплом юриста. Почему бы вам не заняться какой-нибудь научной работой?

– Рад был бы, но к той работе, которую я себе наметил, я не могу приступить, пока я прикован к Селенгинску, как каторжник к тачке.

– То есть?

– Это значит, что мне очень хочется заняться изучением юридического быта, этнографии и религии селенгинских бурят, но я смог бы приступить к этим исследованиям лишь тогда, когда я имел бы возможность свободно разъезжать по всему Селенгинскому округу. Но этой возможности, как вам известно, у меня, как у политического ссыльного, нет.

– Но вы очень легко можете получить это разрешение от губернатора, – воскликнул Кирилов.

– Не может быть! До сих пор я без согласия исправника не мог отлучаться из Селенгинска даже на один день.

– Я знаю очень хорошо, что вы ограничены в праве передвижения, – возразил мне Кирилов. – Но я знаю и то, что губернатор с большим сочувствием относится к деятельности Русского географического общества, и я убежден, что он весьма благоприятно отнесется к вашему желанию заняться научной работой. По его мнению, такая работа отвлекает мысли ссыльных от революционных планов и фантастических проектов о побегах. Настойчиво советую вам написать губернатору «докладную записку», что вы намерены заняться изучением этнографии селенгинских бурят и что вам для этого нужно иметь разрешение свободно разъезжать по всему Селенгинскому округу. И я вам ручаюсь, что вы очень скоро получите такое разрешение. Но должен вас предупредить, что о бурятах, и иркутских, и забайкальских, уже очень много написано, имеются даже целые монографии о них.

– Это мне известно, – сказал я Кирилову. – Но я собираюсь прежде всего исследовать экономический быт и обычное право бурят. Это, мне кажется, мало еще исследованные стороны бурятской жизни. Что же касается этнографии бурят, то я надеюсь, что мне удастся и в этой области найти немало нового.

– Ну, вот и отлично! Значит, вы последуете моему совету?

– Спасибо, я напишу губернатору. Может быть, вы правы, и вопрос решится гораздо легче и проще, чем я думал.

– Итак, – продолжал Кирилов, – вы сегодня же пошлете губернатору вашу «докладную записку», а на завтра я приглашаю вас поехать со мною на два-три дня в Гусиноозерский дацан (буддийский монастырь), где я вас познакомлю с двумя очень влиятельными ламами. Это знакомство вам очень пригодится, когда вы начнете свои разъезды по бурятским улусам.

– Доктор, – сказал я ему, тронутый его истинно товарищеским отношением ко мне. – Если губернатор мне действительно разрешит заняться изучением бурят, то вам будет принадлежать заслуга, что вы вывели меня из тупика, из которого я сам не сумел выбраться.

Мы простились дружески и условились на другой день утром снова встретиться, чтобы вместе поехать в дацан. В тот же день я отправил губернатору «докладную записку», в которой я в весьма сжатой форме изложил мотивы, по которым я просил разрешения свободно разъезжать по улусам селенгинских бурят.

На другой день я поехал с Кириловым в дацан, где я с удовольствием провел целых три дня – частью в очень интересных беседах с ламами, а частью в разговорах с Кириловым, который оказался весьма оригинальным и приятным собеседником.

Через несколько недель исправник получил от губернатора бумагу, уведомляющую его, что мне разрешаются разъезды по всему Селенгинскому округу для исследования бурят. Более того, в этой бумаге исправнику предлагалось оказывать мне всемерное содействие, чтобы я мог успешно выполнить взятую мною на себя задачу.

Чтобы понять, какое впечатление на меня произвела губернаторская бумага, надо себе представить мою одинокую жизнь, мою оторванность от всего света, мое самочувствие перед перспективой еще почти целых десять лет оставаться в маленькой деревушке, по недоразумению именовавшейся городом, перед перспективой, что десять лучших лет моей молодости пройдут почти без всякой пользы. Мысль об ожидающей меня столь печальной будущности моментами мне казалась непереносимой. И вдруг – передо мною открылись новые горизонты. Работать, исследовать новые, неведомые мне слои людей, учиться их понять, заглянуть в их души, узнать их нужды в настоящем и их надежды на будущее, установить внутреннюю связь между их далеким прошлым и настоящим…

Я принялся лихорадочно готовиться к предстоявшему мне путешествию. Прежде всего, я обратился в Восточно-Сибирский отдел Русского географического общества с письмом, в котором я сообщал ему, что имею в виду с наступлением лета заняться изучением селенгинских бурят, и вместе с тем просил прислать мне надлежащие программы для исследования и необходимые инструкции.

Затем я засел за изучение монгольского языка, так как речь селенгинских бурят была очень близка к монгольской.

Но труднее всего было организовать мои разъезды по бурятским улусам технически и материально. Кроме моих двенадцати рублей казенного пособия, у меня никаких средств не было. Но как поехать без денег в научную экспедицию, которая могла длиться четыре-пять месяцев?

Тут мне опять-таки пришел на помощь славный Дубровин. Он нашел для меня очень бойкого и неглупого бурята. Бурят этот согласился сопровождать меня в качестве возницы и «переводчика» за пять рублей в месяц. Лошадь и сидейку Дубровин добыл для меня у другого своего приятеля бурята за десять рублей за все лето. Осталось еще разрешить проблему питания моего и моего переводчика в течение всего времени моих разъездов.

К моему большому удовольствию, этот казавшийся мне весьма сложным вопрос разрешался чрезвычайно просто. Оказалось, что как ни беден был бы бурят, он от гостя никогда не возьмет денег за еду и питье. И то, и другое подавалось со всяким почетом в виде угощения. Взамен этого угощения гостю полагалось подносить хозяину юрты и его домочадцам какие-нибудь подарки, хотя бы самые скромные: восьмушку табаку, немного сахару, конфет, дешевые зеркальца, ножики и т. д. Таким образом, обычай гостеприимства у бурят заранее обеспечивал мне и моему переводчику возможность переезжать из улуса в улус столько времени, сколько потребуется, не запасаясь никакими съестными припасами. Молочные продукты, баранина и даже «арака» (молочная водка) были для нас готовы в любой бурятской юрте.

Зная все это наперед, я купил в знакомой лавке в кредит рублей на сорок всякого рода «подарков», заготовил мешок сухарей из черного хлеба, запасся стопкой тетрадей, книгой о буддизме с «картинками» и программами и инструкциями Географического общества. И 20 мая 1892 года я начал свое странствование по бурятским улусам, полный самых радужных надежд, хотя я не имел никакого представления о том, что задуманная мною при столь необычных обстоятельствах «научная экспедиция» мне в конце концов даст.