Странник

(Поднимают корзину.)

Дежурный

— Что это?— Мекштура и декох.

(Уходят.)

CCLXXI

Я хотел подтвердить справедливость всего вышеописанного всевозможною клятвою, какую только читатель в состоянии бы был придумать на сей случай, но мои кони мчатся уже быстрее вихря; предметы вправо и влево также торопятся куда-то. За пространной равниной видно только утреннее небо. Кажется, еще версты две, и — бух долой с земного шара! Какой чудный скачок!

CCLXXII

Но...

Рассудок мудрецу поможетДобро и зло определить:То хорошо, что может быть,И худо то, что быть не может.

CCLXXIII

Здесь должен я признаться всему потомству, что нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Булгарии. «Отчего, — спросит медицинский факультет, — отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?» — Никто не решит вопроса.

В нем недоставало женского дыхания.

Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche[415][416], из Freischutz[417][418], то мазурку, то cadrille francaise[419]. Все это увеличивало тоску, потому что напоминало многое.

CCLXXIV

Все действия устремлены были на Варну и на посланного к ней в защитники милион-пашу. Большая половина войск, облегавших Шумлу, скрытно двинулась на левый фланг черты действия, к р. Камчику, чтоб не допустить 30 т. вспомогательных войск, приближавшихся к Варне.

В дополнение, болезни так наполняли гошпитали, что ни мудрая распорядительность, ни всевозможные средства к предохранению войск от них не в силах были остановить поток лазаретных карет, дрог и фур, который истекал из-под шумлинского лагеря. Палатки опустели. Гуссейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон.

Напрасно Гуссейн с крепостных стен стегал по своим низам-гедитам[420] картечью, напрасно проклинал их и грозил смертию, они бежали искать спасения от русской палицы в объятиях шумлинских оград.

CCLXXV

С неизъяснимою досадойВ палатке я своей сидел;Все было занято осадой,

И я был занят кучей дел.Передо мной, как ряд курганов,Стопы бумаг, маршрутов тьма;Вот век! — в нем жить нельзя без планов,Без чертежей и без письма!Вот век! — старик скупой, угрюмый,Окованный какой-то думой!Как не припомнить давних дней,Когда возил в походах Дарий[421]Постели вместо канцелярий,А женщин вместо писарей.То было время! не по плану,А просто так искать побед;При войске был всегда поэт,Подобный барду Оссиану[422];На поле славы дуб горел,

А он героев пел да пел!

CCLXXVI

Но вот привели для допроса пленного.

Он был собой прекрасен, молод,Как дева самых пылких лет;Он по-турецки был одетИ пикою в плечо проколот.По-русски он немножко знал,Но очень ясно рассказал,Как в Шумле он живал в довольстве,Как певчим был в Чифте-Хамам[423],Как был в России при посольстве,Хороша дивка видел там;Как он от дивка очень плакал,Как возвратился в СтамбулуИ как его эмир-оглу

Чуть-чуть не посадил там на кол.

CCLXXVII

Альмэ была причиною этой беды, и вот как рассказывал Эмин[424]:

Она хорошая была,Была такая молодая,А! ля-иль-лях-аллах-алла![425]Другой получше уж не знай я!Паша любился на она,А что такой!.. какой мне дела!Есть многа у паша женаВ харэм[426], хорошая и бела,А мой Альмэ ему не пар,Как мой пистоли с твой пистоли,Цалуй попрежде мой ханджар[427],И видим, сила чей поболе!..

Тут молодой турок стал бранить на своем языке пашу; я не понимал. А между тем день кончился.

CCLXXVIII