Странник

А сердце бедное...

Сбитенщик(за палаткой)

Кипит!

Денщик

Монета мелкая, как женщина злодейка,Недолго и в руках надежных наживет,Ну, встань ребром, моя последняя копейка,Которую берег на денежный развод!Горячий! ходь сюды!

Сбитенщик

Вот кипяток!

Денщик

Налей-ка!Почем?

Сбитенщик

Есть в разную цену;А сбитенек, что — чай твой, чрезвычаен!

Денщик(поет)

Не черт ли сам тебя занес, брат, на войну?

Сбитенщик

Какой-те черт, не черт, Савельич, мой хозяин.

Денщик

Что, борода, видал секим-башку?

Сбитенщик

А как же, вишь: с Каменским[439] мы ходилиВ Силистру, под Рущук, да был в Базарчику,Потом под Ботиным в большом сраженье были.

Денщик

Эгэ-гэ-гэ! так ты, брат, послужил!

Сбитенщик

Пять лет все при одном полку был маркитантом[440],Да при дивизии год целый; с ней ходилПод Шумлу, крепость за Балкантом!

CCLXXXV

Уже было около полуночи. Мне должно было отправиться на левый фланг. Казак, Ермак безымянный, подвел мне коня, подал нагайку, я вскочил на седло и помчался широкою тропинкой около лагеря. Кто-то ехал передо мной рысцой и бормотал что-то про себя. Я тихо следовал за ним. Любопытство прислушивалось к словам его. Это были жалобы самому себе, военная зависть:

У нас орудий вечный говор,Свист ядер, пуль и треск гранат,

И наши головы трещат.А здесь на полной кухне поварГотовит барину бивстек[441]!..Как славно пахнет теплым супом!..А как бурчит в желудке глупом!..Как нежен здесь военный человек!Под кровом парусных палатокПриятные летают сны...На всем здесь виден отпечатокДовольствия и тишины,И в неге тонет петербургство!..Но между тем, как говорят,Где два фонарика горят,

Найду я главное дежурство!

Отрядный офицер свернул влево, а я вправо; таким образом мы, никогда не встречаясь друг с другом, расстались. Мог ли он догадаться, что я преступным ухом подслушал те слова, которые он говорил сам себе, и выдал их в свет, приделав к ним бахрому из рифм?

CCLXXXVI

Темнота ночная застлала дорогу. Призадумавшись, я ехал полем; вдруг раздался в ушах моих вопрос, на который всякий (хотя бы он был голодная собака) обязан отвечать: солдат!

Этот вопрос, сделанный мне ночью часовым на передовой цепи, я считаю за самый счастливейший и умнейший из всех тех, на которые я должен был отвечать. Без него, под покровом ночи, в предположении, что и плотный некрасовец[442], с густою бородой, в русском перепоясанном кафтане, в высокой мерлушковой, цилиндрической, перегнутой на бок шапке, стоя на турецкой передовой цепи, также не заметил бы меня, и я, блуждая между передовыми неприятельскими укреплениями, верно, ударился бы лбом обо что-нибудь, принадлежащее султану Махмуду.

Какое неприятное чувство наполнило бы душу мою, если б уроженцы Булгарии, Румилии, Албании, Боснии, Македонии, Анатолии, Армении, Курдистана, Ирак-Араби, Диарбекира[443] и всех мест и всех островов, принадлежащих блистательной Порте[444], окружили меня, воскликнули: ля-иль-лях-алла! Гяур![445] и повлекли бы в ставку Гуссейна.

Сидя на пространной бархатной подушке, сераскир[446] спросил бы меня, каким образом попал я в турецкий лагерь.

— Заблудился, — отвечал бы я.

«Не заблуждения, а путь правый ведет под кров Аллаха и его пророка», — сказал бы Гуссейн и велел бы меня отправить в Константинополь.

CCLXXXVII