Странник

Не довольствуясь тем, что необходимость и желание перевести деньги наполняют лавки и магазины покупщиками, сидельцы ловят вас на улице, уговаривают, влекут насильно в лавку, соблазняют дешевизной, уступкой, и, прежде нежели вы решились купить то, на что взглянули, товар уже отмерян, взвешен, отрезан, завернут и всунут вам в руки; — что же остается вам делать? — платить.

После этого верьте вышеозначенной аксиоме! Кто больше жида уверяет, что товар его ganz fain?[506] А вы принимаете все за чистые деньги.

К проезжающим мимо лавок — то же жестокое внимание, то же насильственное угождение.

Не успели еще усталые лошади мои сделать нескольких шагов между длинными строями лавок, и уже потомки Израиля обсыпали мою бричку и набросали в нее всего, что по догадливости своей они считали нужным мне продать. Что было мне делать? Лошади мои, как будто подкупленные жидами, стали, и я должен был выслушать цену товаров: — Батист, батист! — кричал рыжий еврей, — ganz gut, fain![507], восемь червонцев за штуку! — Голландское полотно! — кричал другой, с витыми пейсами, — ach! funf Dukaten Stuck![508] Сукно Sedan, пятнадцать левов локоть. Шаль! бур-де-суа! четыре червонца! кэртс ди вист ку карикатурь![509] опту-спре-зечи лей! кумпара, кумпара, боерь![510] Kausen Sie, kausen Sie, mein lieber Herr![511]

— Сараку-ди-мини![512]

CCCXV

На улице-маре, против дома Пашкана, в котором жил главнокомандующий, была отведена мне квартира. После восьмимесячной кочевой жизни в пустынях булгарских широкие диваны бояра Ионы Некульчи-Муто показались мне нежнее дружеских объятий. В одно мгновение я успел на каждом из них присесть, прилечь, свернуть под себя ноги a la turc[513], развернуть, протянуться и быть во всех положениях лени, неги и спокойствия.

Вот и чемодан мой! и он порадуется спокойствию, и ему протерли бока.

Денщик и суруджи вдвоемВтащили в комнату мой дом.

Суруджи

— Хэ! маре драку![514]

Денщик

— Тяжеленек!— Да, — думал я, — не мудрено!В нем все, что богом мне дано,

Все, кроме радостей и денег!

CCCXVI

Ласковые хозяева приняли меня, как родного.

Вскоре явилось ко мне с вином на подносе, с дульчецом, и кофием, и с трубкою дюбеку презанимательное лицо.

«Пуфтим, боерь! — сказало оно мне, — кала краси! дульцец, кафэ ши люлэ!»[515]

— Благодарю, друг мой. Скажи, пожалуйста, ты здешний? «Еу целовек грек, капитан Микулай; ам зинка, коптел мулт![516] нам камес, нет стран![517] дают кукон си куконица стран си камее; турци мынкать со![518]

— Жаль; выпей с горя вина.

«А, халоса! кала ине краси![519] Капитан Микулай слузил государски...[520] сол антелериски, такой большой

тунуруле![521] еу показит дорога: дела Хотин, на Бендерь, мерже на Измаил... Инарал командирски[522] дают на капитан Микулай эна хартия!.. такой пальсой пумаг!.. пецатлуит: и проци и проци и проци![523]... Кульерски пумаг!.. ги!.. гуляй на поцта кульерски!.. динь, динь, динь, динь! пасоль, пасоль!.. и дают инараль командирски другой пумаг... халоса!.. писит: капитан Микулай слузил государски, хал оса... дают цин капитан, халоса цин, государски!.. Сто пайдот на Царьград?»

— Пойдем.

«Си еу пайдот!.. я был на баталия ку немца![524]... на Фоксань![525] Кнезь паслот менэ с провиантски каруца на Кобурски![526]

... Немца идот, идот, идот!.. так! Венгерски гусарски... так... халоса!.. Бозе мой!! Турци!!! многа, многа!! Визирь ку кавалерия, на армасарь Анатольски!![527] идот! Я лезит на карэ[528]. Бум, бум, бум! тунурулэ. А! страсна!.. я лезит на земля... Бозе мой, бозе мой! пропадит немца!.. Венит Суворов!!![529] Бум, бум, бум!!! пжи-жи-жи-жи, пжи-жи-жи-жи!!! Хи! Фужит драку турци!![530]»

Пылкое воображение целовека грека, недовольное смешением греческого, молдаванского и русского языка, дополняло слова представлением всего в лицах. Для изображения визирской кавалерии и венгерского гусарского полка указательный и средний палец правой руки седлали указательный палец левой.

При слове идот! правая ладонь плавно двигалась параллельно земле, а голова Микулая поднималась гордо вверх, как у всадника. С словом: еу[531] лезит на земля — он распростирался по полу и лежал несколько мгновений молча, неподвижно. При слове венит Суворов! весь корпус целовека грека встряхнула радость о избавлении от гибели.

Дорого бы дал иной италианский импрезарио, чтоб иметь право показывать капитана Микулая на площади.

Насмеявшись вдоволь, я прервал рассказ его о взятии Хотина, о пришествии турок в Яссы, о битве этеристов при Скулянах.