Странник по прозвищу Скиф

— Придет к тебе Ксюша… видная такая, рыжая… — Руки Рваного взметнулись, обрисовав контур женской фигуры. — Сегодня придет или завтра, смотря по тому, сколь у нее душистой водички осталось. И другие придут, не залежатся, будь спок. — Гость наконец ухмыльнулся, и шрам, украшавший левую щеку, дрогнул, словно длинный розовый червь. — Как все раздашь, позвони. Притащу еще.

— Ты… ты хочешь, чтобы я распространял это? — Он покосился на мыло, духи и разноцветные баллончики.

— Я ничего не хочу. — Серые маленькие зрачки Рваного уставились на него, как два буравчика. — Хозяин велел! А дальше сам смотри, кореш.

«Чего уж тут смотреть, тоскливо подумал он, не спуская глаз с ярко-красных пачек с золотым листком. — Чего уж смотреть… Коготок увяз — всей птичке пропасть!»

Всю последнюю неделю ему казалось, что за ним следят. Если это и соответствовало действительности, то слежка была вполне профессиональной, и ничего явного, открытого он обнаружить не смог. Но «голд», проклятое и обожаемое зелье, обострял инстинкты; иногда он чувствовал внимательный взгляд, скользнувший по его лицу, слышал торопливую дробь шагов за спиной, ощущал горячее дыхание на затылке.

Синельников? Обеспокоился и теперь присматривает, пытается вызнать, что к чему? Но слежка — занятие непростое; тут требуется не один человек, а откуда у Петра Ильича такие возможности? Однако он ничего не знал о прошлом Синельникова, слышал лишь, что тот уволился из армии года три или четыре назад. Но в каких войсках довелось служить его компаньону и какие с тех пор сохранились связи, оставалось для него тайной за семью печатями. Ясно было одно: Синельников — мужик прыткий и крутой, его так просто наизнанку не вывернешь! Что и доказывал недавний эпизод с тремя атарактами.

«Статья! И какого дьявола Петр Ильич ее накорябал? — мелькнула мысль. — С нее, проклятой, все и началось!»

Оторвав взгляд от пачек с «голдом», он посмотрел в холодные глаза Рваного и медленно произнес:

— Хозяин желает, чтобы я занялся передачей наркотика, так? Не очень-то благоразумная мысль! Я на виду и…

— Не хочешь — как хочешь, — прервал его Рваный и потянулся к ярким красным коробочкам с золотым листком. — Какого хрена я стану тебя заставлять? Щас все сгребу обратно, руки в ноги, и пошел.

— Погоди! — Он вздрогнул, представив, что может лишиться зелья. — Погоди!

— Что — погоди? — Рваный ощерился, ровно пес над костью. — Чего годить-то? Или передумал, интилихент падлатый?

— Я… я согласен… — Слова выдавливались с трудом, будто закаменевшая зубная паста из тюбика. — Согласен… Но это же опасно! Хозяин… хозяин должен понимать…

— Опа-асно? — протянул Рваный. — Жить тоже опасно, кореш.

— Но если выследят…

— Кто?

Он ссутулился, отводя взгляд, и гость снова повторил, требовательно и жестко:

— Кто? Кто за тобой сечет? Говори, падла!

— Синельников… Я думаю, Синельников… Тот журналист…

Ему казалось, что в воздухе расплылся тошнотворный смрад предательства, перебивший сладковатый запашок, которым тянуло от сваленных на столе флаконов и коробок. «Что я делаю! Что делаю!» — стучало в висках.

— Синебрюхов? Тот самый хрен-недобиток? — переспросил Рваный. — Он, что ли, вогнал тебя в мандраж? А почему раньше не говорил? Мог бы и позвонить, блин!

— Ну, не был уверен. Собственно, я и сейчас… — Он страдальчески сморщился, стараясь не встречаться с гостем взглядом.

— Считай, твой Синерылов уже покойник! И не распускай соплей, Хозяин этого не любит! Хозяин, он такой… кому хошь рога обломает!

— С первого раза-то не получилось! — внезапно вырвалось у него.

Рваный с несокрушимым спокойствием пожал плечами.

— Не получилось с первого, получится со второго. Не мытьем, так катаньем, не палкой, так лаской… — Тут глаза Рваного многозначительно обратились к разложенному на столе товару. — Ты, кореш, главное, проследи, чтоб он больше ничего не писал… Хозяину его писания сильно не нравятся, сечешь? А потому — никаких писаний! И звякни, ежели что. Ну, а коль он тебя побеспокоит, не накладывай в штаны, а лучше соображай, как подманить мужика куда-нибудь в тихое место. В тот шалман на Крестовском, где ты кофий жрешь… или за город… — Гость, словно в раздумье, поскреб страшный шрам на щеке и повторил: — Да, лучше бы за город. На природу, так сказать. На природе всегда способней разбираться — и с палками, и с ласками.

— А если он будет не один?

— Ну и чего? Я тоже не один, — произнес Рваный, поднимаясь. — Со мной, почитай, все двенадцать апостолов и сам Господь Бог, так что оплошки, как с теми тремя кретинами, не будет! — Его взгляд снова скользнул к столу, шрам дернулся в жесткой ухмылке. — Ну, закончили с Синезадовым, кореш! Ты помни свое: сигаретки — тебе, флакошки — рыжей Ксюшке! И тем, кто еще придет. Все знают, что тут кому. Не залежится товарец!