<p>Сборник </p><p>СТРАННИКИ МОРЯ </p><p>Необычайные рассказы из жизни моряков разных стран и народов</p><p>( <emphasis>Труженники моря — 02</emphasis> )</p>

<p>Дж. Лондон </p><p>СТРАННИКИ МОРЯ </p><p><emphasis>Рассказ из жизни моряков</emphasis> <a l:href="#n_1" type="note">[1]</a></p>

В настоящем рассказе Джека Лондона, как нельзя более рельефно, выявляется тема настоящего сборника «Странники моря». В самом кажущемся однообразии роковых блужданий с огненным грузом под ногами, готовым с минуту па минуту взорвать все судно, таится великая трагедия этих тружеников моря.

Четыре стихии, враждебно настроенные к человеку, одновременно подстерегают каждый неловкий шаг, чтобы погубить их: огонь - под палубой судна, опасные мели и коралловые рифы —  перед его носом, воздух в виде бурь и циклонов и беспредельные воды и глубины морские — вокруг них. И из всего этого героического и, вместе с тем, трагического состязания не на жизнь, а на смерть, чувство долга, выдержка, мужество и бесконечное терпение делают, в конце-концов, этих странников моря победителями стихий в этой морской эпопее.

Редакция

Шкуна «Пиренеи» лениво покачивалась на волнах: железные борта ее глубоко сидели в воде, так как она была нагружена пшеницей, и поэтому человеку, который из маленького узкого челнока взбирался на борт, легко это было сделать. Когда глаза его очутились на одном уровне с бортом, так что он мог заглянуть на судно, ему показалось, что он видит легкий, почти незаметный туман.

Перелезая через борт, он бросил взгляд вверх, на высокие мачты, а затем на насосы. Они не работали. Казалось, на большом судне все было в порядке, и он недоумевал, почему оно выкинуло сигнал бедствия. Может быть, на корабле был недостаток в воде или в провизии. Он обменялся рукопожатием с капитаном, осунувшееся лицо которого и впавшие от забот глаза ясно говорили о каком-то большом бедствии. В тот же момент новоприбывший почувствовал слабый, неопределенный запах горелого хлеба.

Он с любопытством оглянулся. На расстоянии двадцати футов от него матрос, с усталым лицом, конопатил палубу. Взор его остановился на этом человеке, и внезапно он увидел, что из-под его рук поднимается легкая спираль тумана, который вьется, кружится и исчезает. Тут он взошел на палубу. Босые ноги его были охвачены смутным теплом, быстро проникшим сквозь их загрубелую, мозолистую поверхность. Теперь он знал, какого рода было бедствие, постигшее корабль. Его нежные карие глаза окинули окружающих ласковым, благословляющим взглядом, как бы окутывая покрывалом полного покоя.

— Как давно она загорелась, капитан? — спросил он голосом таким мягким и покойным, что он производил впечатление голубиного воркования.

Сначала капитан почувствовал, что мир и покой, звучащие в этом голосе, передаются ему; затем он вспомнил обо всем том, что он перенес и переносит, и он возмутился. С какой стати этот оборванный островитянин в панталонах из грубой бумажной ткани и бумажной же рубашке, внушает ему такие вещи, как мир и покорность?

— Пятнадцать дней, — коротко ответил он. — Кто вы?

— Меня зовут Мак-Кой, — последовал ответ.

— Я хочу сказать: вы — лоцман?

Мак-Кой окинул своим ласковым взором высокого широкоплечего человека, с исхудалым, небритым лицом, который подошел к капитану.

— Я такой же лоцман, как и всякий другой, — был ответ Мак-Коя. — Мы все здесь лоцманы, капитан; и я знаю каждый вершок в этих водах.

Но капитана охватило нетерпение.

— Мне нужно кого-нибудь из начальства. Мне нужно потолковать с ним, да поживее.

— И в этом случае я тоже могу вам служить.

— Кто же вы, чорт возьми? — нетерпеливо спросил капитан.

— Я глава администрации, — был ответ, произнесенный голосом мягче и нежнее которого нельзя было вообразить.

Штурман разразился хриплым хохотом, скорее истеричным, чем веселым. Оба они, он и капитан, смотрели на Мак-Коя с недоверием и изумлением. Его растегнутая бумажная рубашка открывала грудь, поросшую седыми волосами и обнаруживала отсутствие нижней рубашки. Поношенная соломенная шляпа не закрывала растрепанных седых волос. До половины груди спускалась нечесанная патриархальная борода. В любой дешевой лавке готового платья его за два шиллинга одели бы так, как он стоял перед ними.