Странники войны

Это уже была не игра. Зомбарт говорил совершенно искренне. Он, унтерштурмфюрер СС, действительно был потрясен заговором. Он ненавидел всякого, кто осмеливался покушаться на фюрера. Не потому, что так уж уважал Гитлера как руководителя страны, а потому, что всяк покушавшийся на него, покушался на саму основу рейха. На тысячелетнюю славу империи. На гордость каждого арийца, ведущего свой род от древних германцев. А он, истинный ариец, не мог допустить этого. Он не мог смириться с самой мыслью, что кто-либо осмеливается покушаться на святость тех понятий, на которых воспитаны миллионы современных германцев.

– Я достаточно наслушался ваших бредней, ефрейтор, – презрительно бросил полковник. – И коль уж вы свергнуты, требую – это я обращаюсь к вам, гауптштурмфюрер, – чтобы мне предоставили возможность встретиться с тем генералом, что возглавляет сейчас Генеральный штаб. Меня могут судить, но это должен делать настоящий суд, а не свора убийц, которая сотнями приговаривает к смертной казни истинных патриотов Отечества.

– Все, что может быть предоставлено, вам сейчас же предоставят вот эти господа, – указал Гольвег на эсэсовцев из оцепления. Ближайшие из них, опустив автоматы, созерцали сие странное зрелище с перекошенными от страха и удивления челюстями. И Гольвег нутром чувствовал, что они скорее расстреляют его самого, нежели решатся пустить хоть одну пулю в сторону этого безумца с усиками и челочкой «а ля Бонапарт».

– Мой фюрер, – вдруг опустился на колени один из совершенно изможденных арестантов – седовласый старик, на левой руке которого не было кисти. – Я ни в чем не виновен, мой фюрер. Я был солдатом в Первую мировую. Всего лишь солдатом, как и вы! Вот, – поднял он вверх руку, и сползший рукав грязной куртки оголил лиловый обрубок. – Я был солдатом, а затем честно служил в бухгалтерии военного завода. Я ни в чем не виновен, мой фюрер! – бил он себя тощим кулачком в грудь и покаянно мотал головой, словно стоял уже не перед Гитлером, а перед самим Господом.

– Но я ничем не могу помочь вам, – растерянно пробормотал Зомбарт. Воинственность, с которой он настроился на противостояние с полковником и другими заговорщиками, вмиг развеялась. Увидев перед собой стоящего на коленях, он оказался сбитым с толку и попросту не знал, как вести себя дальше.

– Я ничего и не прошу у вас, мой фюрер. Я лишь хочу, чтобы вы знали, что старый солдат Питер Кранске ни в чем не виновен. Мы оба были солдатами Первой мировой, и я хочу, чтобы вы это знали…

– Да прекратите же этот гнусный спектакль! – вновь взорвался бывший полковник, обращаясь к Гольвегу.

– Именно это я и собираюсь сделать, – заверил его гауптштурмфюрер. И тотчас же отсчитал его в числе первой пятерки, которую приказал отвести к вырытому неподалеку рву и расстрелять.

5

Беркут вырвал клок изгнившей соломы, которой был накрыт сарай, и теперь мог видеть все, что делается у двери и дальше, на стороне Арзамасцева. Сжав в руке нож – свое единственное оружие – он проследил за тем, как немцы привели девушку на выстеленный мелкими камнями-плашками двор перед сараем и начали подталкивать к двери. Слабо упираясь, девушка затравленно оглядывалась и повторяла по-польски одно и то же: «Не надо, господа! Умоляю, не надо!»

Уже втолкнув польку в сарай, немец, что шел первым, – рослый, коротко стриженый, с пилоткой, заправленной за ремень, – остановился, отдал своему спутнику – худощавому, хлипкому сорокалетнему мужичку – автомат и пилотку и тоже вошел внутрь.

Андрей не мог видеть, что там внизу происходило, но по звукам, которые доносились оттуда, понял, что немец повалил девушку на кучу сена, разорвал юбку и, избивая, долго подавлял сопротивление, пока, наконец, не добился своего. Все это время его напарник-очкарик стоял в проеме двери, широко расставив ноги и, держа автомат в руках, словно готов был пристрелить их обоих, подбадривал своего товарища, возбужденно советуя: «Да по голове ее, корову, по голове! Что она там, потаскушка польская?!»

Сквозь проломы в стрехе солнце еще довольно ярко освещало сеновал, и краем глаза Беркут наблюдал, как, присев у стенки, Кирилл замер, держа прут занесенным над плечом, словно вот-вот собирался кого-то ударить. Но для того, чтобы нанести этот удар, нужно было еще подкрасться к проему, спрыгнуть… Подкрасться, спрыгнуть и напасть…

Опасаясь, как бы ефрейтор не выдал себя каким-либо неосторожным движением. Беркут резко помахал ему рукой: пока, мол, не нужно, не сейчас. И, ткнув пальцем в сторону двери, обеими руками показал, как тот, второй, держит автомат. Кирилл понял его: не время. Нужно подождать.

Немец делал свое мужское дело по-лошадиному долго и нахраписто. Так долго, что терпение кончилось не только у Беркута, но и у немца-очкарика!

– Не увлекайся, Отто, не увлекайся! Не забывай обо мне!

– Здесь хватит на всю роту! – нервно расхохотался тот. Впрочем, вряд ли полька поняла его. – Это кладезь секса!