Странный рыцарь Священной книги

Однако, спешу рассказать о той ночи, когда собрались мы в малом зале. Епископ сказал:

— Соберите все рукописи и сожгите их.

Я сказал тогда, думая о песнях Пэйра:

— Оставьте песни. Святая Инквизиция скаредна — она спрячет их и станет хранить в самом глубоком из своих подземелий. Но однажды они вырвутся оттуда и воспарят в небо.

Епископ сказал мне:

— Они надругаются над ними и сожгут на самом высоком костре.

Я сказал ему:

— Тогда эти песни станут светом.

И, помолчав, спросил его:

— А Священная книга?

Он хлопнул в ладоши и вошли трое мужчин — полулюди, полукозы, легкие, как рыси, сильные, как волки, быстрые, как змеи. Волосы у всех были одинаковые — короткие и курчавые, как остриженное руно, а губы подвижные, как мордочка у белки. Один был с Пиренеев, второй — с Альп, третий с Пирина. Епископ сказал:

— Бояне из Земена, отдай им Книгу.

И самый старый, седой и чернобровый опустился предо мной на колени и принял в руки мою рогатину и поцеловал ее. И прошли все двести пятьдесят семь мужчин и женщин — седовласые старики и старухи и еще темноволосые мужчины и женщины — и каждый поцеловал рогатину. Целовали так, будто передавали ей свое дыхание. Многие плакали. Один я не поцеловал ее.

Епископ сказал:

— Подниметесь вон на ту вершину и станете ждать, покуда не вспыхнет костер.

Нам уже было известно условие сдачи Монсегюра. Епископ добавил:

— С костра мы станем смотреть на вершину и будем знать, что Священная книга смотрит на нас.

Все молчали, опустив головы. И новый хранитель Книги сказал:

— Мы спрячем ее в самой глубокой пещере, в той, где наши далекие предки нарисовали давно исчезнувших зверей. Они станут охранять ее. Когда последний из нас умрет, он перед смертью передаст тайну сию своему сыну. И когда настанет ее день, она вернется к людям, как возвращается к жизни подснежник, прорастая из зарытой в землю луковицы.

И трое хранителей Книги спустились в полночь со скалы.

Мы провожали их, стоя наверху, на башнях.

Верил — и знал я, — стоит этим людям захотеть, они могли бы взяться за руки и испросить помощи у высших сил. Верил, если соберут они лучи видимых и невидимых солнц, как в зеркале, то могут направить их взглядами своими, куда захотят, и испепелят крестоносцев и их камнеметы. Неужто зерцало душ праведных не сильнее зеркала Архимедова?

Но ведь и Тот, что был распят на кресте, мог испросить у Отца Своего Небесного, дабы ниспослал к Нему легионы ангелов. Только вот не попросил и остался распятым…

Совершенные пели всю ночь. Я не слишком хорошо понимал их. А вы понимаете? Они говорили — такова воля Божия. А вмешиваться в дела Божии — нам не дано.

3

На другое утро в очагах крепости вспыхнули рукописи Совершенных. Горели книги, пергаменты, папирусы, деревянные доски. Разбивались камни и глина. Превращалась в пепел и прах мудрость Египта и Эллады, Персии, Индии и Китая, Рима, Константинополя и Тырнова. Языки пламени не достигали высоких труб крепости — из них вырывался лишь белый и черный дым. Мудрость оказалась зловонной.

Но на площадках башен Совершенные зажгли костры из сухих трав, коими лечили и привораживали, с помощью которых переносились в другие миры. Поднялся синий и желтый дым — казалось, крепость раздула огромное кадило и окуривает собственный свой труп. Сколько же сгорело счастливых дней для тысяч больных и немощных! А какое разливалось вокруг благоухание — я дышал глубоко-глубоко и чувствовал, что лечу.

Даже камнемет перестал отмеривать своими снарядами последние удары сердца Монсегюра. И крестоносцам дышалось легко, а попы размахивали крестами — думали, что мы окуриваем их, насылая таинственные чары.

4

Я вошел в келью Госелина. Сотни раз входил я сюда, а теперь словно видел впервые. Келья была пустая и чистая. Не было больше по стенам полок, заваленных книгами и свитками, не было и дощатого стола с рукописями. Не было даже овечьей шкуры, что всегда лежала на полу. Госелин стоял возле узкого оконца и смотрел на гору. Над все еще зимним лесом вились зеленые дымки молодой листвы и кое-где белели облачка цветущей сливы. Нежная и хрупкая предвесенняя картина, легкое дуновение весны — все это ранило сердце.

В ту самую минуту, когда я входил, грозный грохот упавшего снаряда сотряс келью. Но с потолка ничего не посыпалось — все было убрано, подметено и вымыто. Я беззвучно повторял про себя «Отче наш» и ждал нового удара. Его не последовало.

Госелин обернулся — высокий, худой, поседевший. Он стал похож на Старца богомилов, которого я видел тридцать лет тому назад, а спустя еще три десятка лет мог бы превратиться в старика-слепца с голубями. Госелин приветствовал меня:

— Здравствуй, раб! Ты свободен. Господин твой отпустил тебя, оковы твои пали.

Я молчал. Он сказал мне:

— Пьер Роже вымолил у французов свободу для рыцарей, что обороняли Монсегюр. Ты рыцарь, Анри. Надень шпоры и ступай с миром.

Да, все называли меня Бояном, но я давно уже подозревал, что альбигойцы знают мое прежнее имя. Я продолжал молчать, а Госелин сказал: