Страсть тайная. Тютчев

«Мы приехали с железной дороги прямо в дом Труша и очень изумились, найдя Фёдора Ивановича лежащим на кушетке, в гостиной, близ чайного стола — точно здоровый. Только искривлённый рот свидетельствовал об ударе, — с первого взгляда, а потом, когда он заговорил, — усиленная, не совсем внятная речь, вытекающая слюна дополнили свидетельство. Анну он встретил словами: «Tu viens me voir mourir»[2]... Мне же сказал: «Это начало конца, — теперь это ещё не так важно, но за этим последует уже что-нибудь решительное...» И сейчас же пустился говорить о политике, о Хиве, о Наполеоне, о московских городских выборах; напр., о Наполеоне III: «Какой огромный круг деятельности исторической и созидания понапрасну, по-пустому», старался припомнить свои стихи об нём, но не мог, среди усилий задрёмывал, потом опять силился сказать что-нибудь об общих вопросах...

Фёдора Ивановича перенесли в его спальную, спустили шторы и положили не впускать к нему никого, кроме тех, с которыми он не будет вдаваться в отвлечённые разговоры. У него весь день сидит Эрнестина Фёдоровна. Дарья и Анна сидят в гостиной или в её спальне и иногда сменяют её: надобно беспрестанно утирать рот, делать компрессы, подавать пить и проч. Впрочем, после полудня до ночи он всё дремал и не требовал разговоров; но ему приятно знать, что в гостиной сидят и Дарья и мы. По словам Дарьи, он в первый день удара настойчиво требовал приезда Анны, говорил также про меня, что ему бы очень хотелось меня видеть; когда Дарья, не разобрав хорошенько моей ответной телеграммы, объявила ему, что мы будем только в четверг, а не нынче, то он сказал: «Ils ne se pressent pass!»[3] — и хотел сам прочесть телеграмму, но не мог и всё-таки приказал, чтоб на всякий случай чай и кофе были утром приготовлены...

Он очень дорожит общим участием... Мне кажется, о своём положении он не имеет ясного сознания...

О смерти он говорит не довольно серьёзно: «Cest топ Sedan»[4] и т. п. — Дарья, вероятно, вам писала, что главной причиной удара были стихи по случаю кончины Наполеона, сочинённые им в субботу или воскресенье. Он должен был диктовать эти стихи жене, которая, плохо зная по-русски, не разумея версификации, ещё хуже слыша, выводила его, бедная, из терпения. Он раздражался ужасно, но сам понёс эти стихи к Мещёрскому, хотел прочесть их ему сам, но, наткнувшись на какую-то ошибку Эрнестины Фёдоровны в рукописи, ужасно рассердился, так что Мещёрский сам прочёл их ему вслух».

Первые признаки удара проявились 4 декабря — стала плохо повиноваться левая половина тела. Однако, несмотря на предостережения, в канун нового, 1873, года Тютчев вышел из дома, чтобы нанести новогодние визиты приятелям и знакомым.

Среди прочих он посетил и Владимира Петровича Мещёрского, редактора «Гражданина», чтобы показать свой поэтический отклик на кончину французского императора, который, по мнению поэта, «много в мире лжи посеял». Тютчеву важно было, чтобы стихи эти быстрее попали в печать. Кроме ошибок Эрнестины Фёдоровны его волновала конечно же оценка стихов редактором газеты. 1 января он снова отправился с визитами, и в этот день Фёдора Ивановича привезли домой разбитого параличом.

Не только родные — все, кто знал Тютчева, обеспокоились его состоянием. Полонский тут же сообщил о болезни Фёдора Ивановича в Париж Тургеневу. Иван Сергеевич ответил: «Очень мне жаль Ф. И. Тютчева. В его годы после таких ударов не поправляются. Одним светлым и чутким умом, одним хорошим человеком меньше...»

Императрица в тот же день, когда Фёдора Ивановича привезли разбитым домой, наказала Боткину немедленно поехать к нему и возвратиться к ней во дворец с подробнейшим докладом. Но Сергей Петрович и без приказания оказался у постели Тютчева. И не один — с лучшими столичными профессорами и целым штатом санитарного персонала. Доктора тщательно осмотрели больного и установили дежурство в его комнате, ограничив доступ к нему посетителей.

Однако двери дома не закрывались — наезжали всё новые и новые знакомые. Каждого из них Фёдор Иванович непременно хотел видеть и с ним говорить, несмотря на решительное предостережение Боткина отстранить от него эту «вредную для его состояния деятельность».

Третьего января, когда Иван Сергеевич Аксаков писал письмо Екатерине Фёдоровне, Боткин в бюллетене, предназначенном императрице, помечал: «Силы слабее вчерашнего». Но Тютчев не хотел сдаваться. Умирало тело, но жил мозг. Используя эту единственную и всегда для него самую существенную способность общения с людьми, Фёдор Иванович пытался говорить обо всём, что происходило за четырьмя стенами его комнаты. И при малейшей возможности просил жену записывать стихи, которые возникали в его сознании.

41

Чтобы не нарушать покоя в доме, который настойчиво вместе с дежурившими врачами старалась соблюдать Эрнестина Фёдоровна, Аксаков почти всё время сидел в гостиной.

В эти скорбные дни он задавал себе вопрос за вопросом, пытаясь разобраться в сложной, совершенно не похожей на другие, духовной организации человека, с которым свела, а потом и породнила его судьба.