Страсть тайная. Тютчев

«Безусловно, — отметил про себя Аксаков, — стихи Тютчева отличаются такой непосредственностью, которая едва ли встречается у кого-либо из стихотворцев, исключая, конечно, Пушкина. Тютчев — поэт по призванию, которое оказалось могущественнее его самого, а не по профессии. Поэтому когда он пишет стихи, то пишет их невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, иначе говоря, потому, что не может эти стихи не написать. Вернее сказать, он их и не пишет, а только записывает. Они не сочиняются, а творятся. Они сами собой складываются в его голове, и он только роняет их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток... Поэзия бьёт у него родником из глубочайшей глубины его духа, из тех тайников, которые недосягаемы даже для его собственной воли...»

Уже давно и наизусть хранил Иван Сергеевич в своей памяти каждую тютчевскую строчку, и она, эта память, сейчас подсказала ему:

Есть в светлости осенних вечеровУмильная, таинственная прелесть:Зловещий блеск и пестрота дерев,Багряных листьев томный, лёгкий шелест,Туманная и тихая лазурьНад грустно-сиротеющей землёю,И, как предчувствие сходящих бурь,Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье — и на всёмТа кроткая улыбка увяданья,Что в существе разумном мы зовёмБожественной стыдливостью страданья.

«Что это? Свидетельство подлинного, естественного простодушия творчества, свежести и искренности, которые так были характерны для всей пушкинской Эпохи? — говорил с собою Аксаков. — Наверное, в первую очередь и это. Тютчевским строкам присуща необыкновенная грация, не только внешняя, но скорее внутренняя, гармоническое сочетание формы и содержания. Но ещё более они отмечены печатью художественного таланта высшей пробы, которым наделён Тютчев вполне, особенно в изображении природы. Какими точными, хоть и немногими чертами он передал нам ощущение этого осеннего вечера, не говоря уже о прекрасном, грациозном образе «стыдливого страданья». Это не изображение, а само воспроизведение впечатления, какое произвела бы на нас живая натура...»

Есть в осени первоначальнойКороткая, но дивная пораВесь день стоит как бы хрустальный,И лучезарны вечера...Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто всё — простор везде,Лишь паутины тонкий волосБлестит на праздной борозде...

Ещё подсказала память:

Как неожиданно и ярко,На влажной неба синеве,Воздушная воздвиглась аркаВ своём минутном торжестве!Один конец в леса вонзила,

Другим за облака ушла,Она полнеба обхватилаИ в высоте изнемогла...

«К этим стихам, — продолжал размышлять Аксаков, — ничего нельзя прибавить, всякая новая черта — излишня. Достаточно одного «тонкого волоса паутины», одного лишь слова «изнемогла» в описании летней радуги, чтобы за этими признаками воскресить в представлении читателей картины природы.

По умению передавать несколькими чертами всю целость впечатления, всю реальность образа, кроме самого Пушкина, некого рядом поставить с Тютчевым. Описания природы у Жуковского, Баратынского, Языкова иногда прекрасны, звучны и даже верны, — но это именно описания, а не воспроизведение. У Фета и у Полонского местами попадаются истинно художественные черты в картинах природы, но только местами...

Однако в одних ли воспроизведениях состояния природы могуче проявился талант Тютчева?

А жизнь сердца, которая вместе с деятельностью ума и высшими призывами духа наполняла его до краёв?

Не эротические мотивы и сладострастная чувственность, а все сложные состояния любви — с заблуждениями, борьбой, скорбью, раскаянием и мукой — пронизывали его неповторимые по силе признания стихи...

Любовь, любовь — гласит преданье —Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,И роковое их слиянье,И... поединок роковой...И чем одно из них нежнееВ борьбе неравной двух сердец,Тем неизбежней и вернее,Любя, страдая, грустно млея,Оно изноет наконец...»

Уже смеркалось. В гостиной зажгли свечи. Аксаков встал и прошёл в прихожую. Фёдор Иванович спал, как сообщила ему Анна.

Иван Сергеевич тут же оделся и вышел на улицу.