Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Баланчин: Глупые люди любят смеяться, что в опере поют «бежим, бежим», а со сцены никто не убегает. Если кто хочет смотреть, как бегут, он должен идти на стадион, а не в оперу. Когда в опере человек поет «бежим», это значит, что композитор решил: здесь нужна драматическая музыка. Говорят, что у Чайковского «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» не такие, как Пушкин их написал. Если бы Чайковский хотел сделать, как у Пушкина, то он должен был написать длинную пьесу, все просто бы говорили, а не пели и были бы похожи на нормальных людей. И оперы тогда не было бы никакой, вот и все. У Пушкина «Пиковая дама» — увлекательная история. Но если человек идет на оперу «Пиковая дама», чтобы узнать, выиграл герой в карты или проиграл, то лучше ему остаться дома.

«Пиковая дама» — самая «петербургская» из опер Чайковского, а написана во Флоренции. Быстро , за полтора месяца. И развивается опера быстро, четко, достигает вершины в четвертой картине, потом стремительно летит к развязке; эта опера замечательно построена. Гениальный квинтет в первой картине — нереальная остановка, которая может быть только в опере: люди стоят и долго, долго поют, как им страшно. А бегут и скачут замечательно в кино.

Волков:

СЧайковским во Флоренцию поехал слуга его брата, Назар Литров, который оставил любопытный дневник о том, как сочинялась «Пиковая дама»: «В 7 часов вечера я вошел в комнату Петра Ильича и сказал:

"Пора кончать". Петр Ильич продолжают делать крючки! Сейчас, говорят, и еще сделали один крючок, рукой ударили по клавишам рояля. Последнее время Петр Ильич рассказывает мне обо всем — понятно, потому что, кроме как мне, рассказывать некому. Во время мытья рассказывали, как они кончили оперу. "Ну, Назар", — обратились ко мне и начали рассказывать: Герман покончил с собой! Петр Ильич плакали весь этот вечер, глаза их были красны, они были сами совсем измучены. Им жаль бедного Германа! Потом Петр Ильич проиграли мне сочиненную им кончину Германа, и тогда у них опять полились слезы. Я эти слезы люблю! Если, Бог даст, придется видеть и слышать на сцене эту оперу, то, наверное, по примеру Петра Ильича многие тогда прольют слезы».

Баланчин: Чайковский плакал, потому что ему нравилось, что он сочинил. Наверное, композиторам без этого нельзя. Даже Стравинский, когда слушал свою музыку, легко мог заплакать, особенно если это было дома. Теперь люди удивляются, когда слышат это. Они воображают, будто Стравинский свою музыку вычислял, как будто он математик. На самом деле Стравинский был страшно увлечен, когда сочинял.

Когда Чайковскому нужно было сочинить печальную музыку, он представлял себе что-нибудь печальное; он сам об этом говорил. У нас, балетных, все по-другому — ведь мы выдумываем движения, которых в жизни

. Когда Чайковский сочинял оперу или романсы, там были слова, все понятно. А у нас — без слов, движения условные. Когда я сочиняю балет, то не думаю о Я не могу плакать о блудном сыне или Орфее, что они попали в плохую историю. У меня достаточно проблем с музыкой, это очень трудно придумать, чтобы движения не противоречили музыке, чтобы они подходили. И потом думаешь: как бы сделать, чтобы в таком-то месте руки у мужчины пошли бы вверх и призывали женщину. И чтобы это было бы интересно, красиво или смешно, и так далее. Все искусство наше в этом! И это трудно, над этим надо много думать.

Я иногда смотрю : один и тот же жест употребляется в самых разных ситуациях — и здесь, и там, и еще как-нибудь. И все то же самое. Это потому, что они мало думают о жесте. Некоторые из них, может быть, и думают, но они недостаточно тренированы или недостаточно изобретательны. У нас, правда, тоже не всегда получается, тоже не очень-то…

Вот сидишь и думаешь: как бы сделать, чтобы движение шло вместе с музыкальной линией, а не за делениями такта. Если в музыке сильная доля, вовсе не нужно, чтобы и в танце был акцент. Смотришь в музыке размер — три четверти, но ведь в нотах это может оказаться и шестью восьмыми. А в свою очередь, шесть восьмых — это не просто ровных шесть долей: там акцент может быть на четную долю, а может быть — на нечетную. Вот и получается, что когда я делаю па-де-де на музыку Чайковского, не о па-де-де думаю, а о музыке, о Чайковском.