Страсти по четырем девочкам

В последнем письме мама подробно рассказывала о елке. Оказывается, в шкафу случайно нашлись елочные свечи. Короткие разноцветные, похожие на отточенные карандашики. На елке они горели, вздрагивая, и по комнате разливался ни с чем не сравнимый аромат стеарина и хвои. В комнате было темно, и только веселые блуждающие огоньки замирали и разгорались, и на темных ветвях тускло мерцали золоченые грецкие орехи.

Я лежал на снегу в тяжелой каске, в шерстяном, опущенном на лицо, как забрало, подшлемнике, в шинели, затвердевшей от мороза, а осколки снарядов плюхались в снег — большие, рваные куски металла. Вот один упал совсем рядом… Гори, гори, елка! Мерцайте, позолоченные орешки! Хорошо, что где-то около, мамы есть островок мира, где все по-прежнему. Тепло и спокойно. И мама в безопасном месте. И единственная ее тревога — это я.

Вот какой спектакль разыгрывался в моем сознании в жестких снегах военного Подмосковья — его подарила мне мама. Именно спектакль, легенда, сочиненная мамой в ледяном Ленинграде, в доме, где стекла были выбиты взрывной волной, а печка была мертва и белела в углу, как наметенный вьюгой, сугроб. Какая там елка, какие свечи! Это письмо мама писала, умирая от голода. Она не просто голодала. В нее стреляли голодом. Это был смертельный голод.

А я поверил героическому материнскому Театру, был слишком молод, не замечал, что буквы кривые, строки неровные, не догадался, что их выводила рука, лишенная сил, для которой перо было тяжелым, как топор.

Я верил, и в ответ на это письмо писал свои первые военные стихи:

Между стройных сосен корабельных,По полям в пургу и снегопадДве холодных рельсы параллельныхУбегают прямо в Ленинград.Здесь давно колеса не гремели,

Над путями не клубился дым.Рельсы поржавели, потускнелиИ покрылись инеем седым.Но я верю, пробегут недели,Рельсы снова оживут тогда.С шумом, с громом через все метелиПобегут на север поезда.Ржавчина исчезнет, стает иней.Ближние леса заговорят.И меня две рельсы темно-синих

Возвратят обратно в Ленинград.

Мои стихи уже не застали маму. Она умерла в блокадном Ленинграде.

Таким был мой фронтовой Театр. Такой была эта театральная правда.

Боже мой!

Сморщенный прошлогодний листок по-прежнему лежал на жестком снегу в городском сквере, но уже не напоминал мне солдата с высоты птичьего полета. Он скорей походил на ребенка — блокадную девочку, у которой не хватило сил и она упала на снег. И никого не оказалось рядом, чтобы помочь ей подняться. Но сегодня рядом был я. И я нагнулся к листку, опустился на колени и стал дыханием отогревать его. Листок вздрогнул, шелохнулся, чуть-чуть зашуршал. И в этом шорохе мне послышалось простуженное, хриплое дыхание. И я позвал:

— Таня… Таня…

Каждый человек — главное действующее лицо в своем Театре.

Действующее лицо, но не герой!

Герой — это тот, кем восхищаешься, к кому тянешься, за кем хотя бы в мечтах хочешь следовать, идти. Не будешь же восхищаться самим собой, идти за самим собой! Смешно.

Сухой листок на снегу обернулся первой героиней мистерии, которую предстояло разыграть моему Театру, — блокадной девочкой Таней Савичевой. Я был готов вступить на сцену и открыть занавес, но инстинктивно почувствовал, что мне одному не справиться с этой задачей. Так рядом со мной появились два действующих лица. Вернее, это были не лица, а маски. Одна — с низко опущенными уголками скорбного рта, другая — с улыбкой до ушей. Они вышли на сцену и поклонились почтенной публике.

И взял художник в рукиГусиное пероИ, вытирая слезы,Назвал меня Пьеро.

Так представилась первая маска. И словно пародируя первую, чуть ерничая, в действие вступила вторая маска:

А я стоял под аркойРазряжен, как павлин.Поэт сказал: «Не каркай,Ты будешь Арлекин».

Некоторое время маски с интересом разглядывали друг друга. Так осваиваются два незнакомых пассажира, очутившись в одном купе. Но они были масками и им нетрудно было понять правила игры — ведь в масках всегда есть что-то примитивное, однозначное, как белое и черное, никаких оттенков.

Моим добровольным помощникам в Театре все было внове. И они восприняли его, как игру, — заговорили, перебивая друг друга, и каждый старался забежать вперед:

— Мы верных два дружка.

— Я — грустный.

— Я — веселый.

— Артисты драмкружка.

— Освистанные школой.

— Я плачу.

— Я смеюсь, я весел.

— Я скучаю.

— Я на свиданье мчусь.

— А я дитя качаю.