Страсти по четырем девочкам

Я понял, что на сцену моего Театра должен выйти персонаж, который лучше других объяснит сегодняшним людям, что такое «блокада». Передо мной в сознании прошла целая галерея блокадных образов: старушек с пергаментными лицами, парней, заросших щетиной и сгорбленных, как старцы, женщин с жертвенностью во взгляде, стариков, полуживых-полумертвых. Они прошли перед моими глазами, и каждый произносил посиневшими губами: «Я и есть блокада». Но я выбрал другой образ, который был ближе мне.

Я вспомнил о девчонках, вчерашних школьницах, которые стали бойцами, солдатами и вместе с нами, мужчинами, очутились около зенитных орудий, чтобы защитить родной город от воздушных налетов. Их нежные лица еще не успели огрубеть от солдатской жизни. Девочки-солдаты еще не совсем отвыкли от дома и во сне жаловались маме на трудную жизнь. А потом шли на пост. Недоедали, недосыпали. Бедные мои!

Это им я посвятил стихи:

Пройдут года, и вот однажды вечеромВдруг спросит дочка, перестав играть:«А верно, мама, ты была ефрейторомИ не боялась из ружья стрелять?»Ты дочку приласкаешь и пригреешь,Посадишь на колени и тогдаРасскажешь ей про нашу батарею,

Про всех про нас, про трудные года.Расскажешь ей, как мерзла на разведке,Как исправляла линию в метель.Покажешь ей со звездочкой береткуИ старую, потертую шинель.А дочка тихой и серьезной станет,Потертые погоны теребя,И вдруг пилотку на себя натянет,Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.

Теперь эти девочки даже не мамы, а бабушки.

Но я призвал одну из своих боевых подруг в свой Театр, чтобы мои спутники из первых уст узнали, что означает страшное слово «блокада».

Девушка-зенитчица появилась в нашей мистерии в серебристой от мороза шинели, в каске с ремешком под подбородком. Из обрамленного инеем «окошка» подшлемника, щурясь от света, смотрели воспаленные глаза. Она, видимо, только что сменилась с поста, и льдинки на ресницах не успели растаять.

Блокада! Блокада! Блокада!Погасли огни Ленинграда.В снегу от разрывов воронкиЧернеют, как стаи вороньи.Блокада. Блокада. Блокада.У Нарвских ворот баррикада.На фронт уходящие танки.И с гробиком детские санки.

Блокада. Блокада. Блокада.И голод, и ноги, как вата.И смерть каждый день на пороге.А в школе сегодня уроки.Уроки с тетрадками, с мелом,Уроки под страшным обстрелом.Уроки, как вызов блокаде.И выстрел… и кровь на тетради.

И тут девушка-зенитчица заторопилась: может быть, до нее долетел сигнал боевой тревоги. Она натянула шерстяной подшлемник, с которого успел стаять иней. Водрузила на маленькую голову тяжелую, гладкую, как полушарие, каску, поправила на онемевшем плече ремень винтовки и пошла на свою зенитную батарею, вмерзшую в землю сквера у Исаакиевского собора.

Ничего не изменилось, ничего не произошло с Пьеро и Арлекином, на то они и маски, а не живые лица. Одна маска продолжала улыбаться, другая по-прежнему хмурилась. Но я почувствовал, что внутри, под личинами масок, уже шла напряженная работа: страшный мир, о существовании которого они даже не догадывались, приблизился, коснулся их. И то, что всегда казалось им далекой историей, не имеющей к ним отношения, вдруг стало жесткой реальностью.

«И выстрел… и кровь на тетради».

Маски не изменились, однако в стихах, которые так весело, так озорно звучали в начале спектакля, произошли странные сдвиги. И вместо веселых разноцветных шаров возникли тяжелые, черные:

Тетрадка, тетрадкаВ линеечку косую.Одни примеры пишут,А я войну рисую.И смерть идет с косоюВ линеечку косую.

Страница перевернулась. Знакомый простуженный голос как бы в подтверждение стихов произнес: «Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года».

Маски замерли. Окаменели.

В мой Театр не приходят художники и на огромных холстах не рисуют дома, скверы, улицы, храмы, вокзалы, хибары. Плотники не стучат молотками, не строят декорации. В моем театре — все настоящее, натуральное.