Страсти по Фоме - книга 2

— Признался в любви. Я сказал, что подумаю. Кстати, что за «волну» ты там поднял или организовал, я не понял, то ли клад ищете, то ли завещание Ману?

Теперь уже Доктор отмахнулся от него, ничего он не поднимал, одни разговоры!..

— Значит, они тоже надеются, что тебя вынесет нелегкая? Не узнаю Совет Координации.

Фома засмеялся:

— Я все время думаю: не с обеих ли ты сторон, Док? На ходу подметки рвешь. Скажи мне: гений и злодейство совместимы?

— Смотря какая пропорция, — ухмыльнулся Доктор.

— Э, э! Если допустить, что возможна пропорция, то возможна любая пропорция! Ты что?! — возмущенно запротестовал Фома.

— А ничего! Ты уже давно прыгаешь вокруг меня со странными вопросами. Хочешь спросить, спроси!

— Док, главное, чтобы никто ничего не заподозрил! Пусть думают, что мы друзья…

После завтрака, к которому Фома был, на удивление, не расположен, он снова пытал Доктора на предмет Апокрифа: мол, зачем?.

— Не дают покоя лавры Моисея? Подумай о таких, как Сорби, они хватаются за любую фигню лишь бы оправдать свое регламентированное существование. Представляешь, какой парадокс: оправдать регламентированное существование может только что-то очень нерегламентированное, вера, например! Вера столоначальника в чудо столоверчения! И в справедливость… по отношению к себе.

Никакого парадокса, не согласился Доктор, только так и существует система, любая; ее оправдание только вне ее самой. Поиск Апокрифа нужен для восстановления равновесия, всеобщего равновесия. Идет борьба света и тьмы, условно, конечно. Ассоциация и Томбр, Ундзор и Ушур, Лилгва и Пушта. Так вот не надо борьбы, надо равновесие! Доктор был уверен, что в Большом Каноне, куда входит и Апокриф, сказано то же самое…

— Самое интересное, Док, — заметил Фома, выслушав его. — Что мы-то, Ассоциация, совсем не свет, мы тоже тьма, почти такая же тьмутараканская, как и Дно. Мы тоже только пробиваемся к свету…

— Правильно! — согласился Доктор. — Так с кем же мы боремся? Сами с собой? Наверняка в Апокрифе сказано об этом…

— Ну и что?.. — Фома устало прикрыл глаза.

С некоторых пор эта вселенская канитель мало его волновала и он бы с удовольствием забыл обо всем, да вот приходится участвовать, поскольку он сам оказался заложником равновесия. Впрочем, все они с рождения заложники какой-то системы. Перед ним вдруг встали грозные видения, которые он уже испытал, когда его выворачивало.

— Док, идет война, рассуждения о высшей справедливости неуместны. Так, теория. Есть обстоятельства, судьба, в конце концов, и все мы Эдипы, убивающие своих родителей и самих себя, ради исполнения предначертанного. Одним своим появлением ты уже убиваешь своих родителей, объективно. Потому что твое рождение означает их зрелость, а за зрелостью неумолимо следует старость. И смерть. Иокаста и Лай обречены. Где твои родители?..

Фома опомнился и махнул рукой…

— Ладно, извини, не хотел. Восстановление равновесия, к сожалению тех, кто не вечен, это не всегда восстановление справедливости. Первое — дело Создателя, второе — смертных. Будучи смертным, ты не можешь принимать участия во всеобщем Равновесии, с большой буквы, потому что одно из условий этого Равновесия — твоя смерть. Сначала твое рождение — условие равновесия, потом, с необходимостью — смерть. Поэтому для нас, живущих весьма недолго, Большого Равновесия нет и быть не может! Равновесие между Ассоциацией и Томбром может быть только в точке гибели их обоих, потому что они тоже конечны. И эта точка — их возрождение, и восстановление какого-то более Общего Равновесия, которое тоже, в конце концов, сметается во имя Еще Более Общего Равновесия. И так идет эта цепочка и нет в ней места для «справедливости» к бедному человечку, конечному существу, как он ее понимает. А он ее такую понять не может, не может принять справедливость, условием которой является превращение его в навоз для будущего Равновесия. И он страдает…

Проговорив это севшим от многословия голосом, Фома уснул, словно отдал все силы на монолог.

Доктор еще посидел рядом с ним, потом пробормотал: «тебе надо чаще встречаться со смертью, Фома,» — и пошел проведать Мэю.

Ночью, когда все спали, Фома вдруг услышал странный звук: так кричат чайки на взморье. Звук был тонкий, пронзительный, но не расщеплялся в конце, как у морских птиц, на тремоло, а на той же ноте и обрывался, внезапно и тревожно. Заинтересовавшись, Фома пошел на звук.

Утром он приволок на импровизированном поводке из плетки маленького дракончика. Лагерь был переполошен, его искали, а он появился, ухмыляющийся и довольный, как Паганель, нашедший муху цеце в Кароссе. Младенец дракон, размером с двухмесячного теленка, бросался на всех, кто подходил к ним с Фомой, и шипел.

— С детства мечтал завести! — подделился Фома.

Монахи смотрели на него с ужасом и уже не просто валились с ног при его приближении, но и ели землю: мол, клянемся!.. За всем этим как-то даже забыли, что Фома встал на ноги.

— Зачем ты его привел? — спросил только Доктор.