Страсти по Фоме - книга 2

Старина Томас всплеснул руками, как это делают люди, совершенно не умеющие удивляться, но вынужденные.

— Сэр Томас! — заныл он невыразительно. — Какая радость!

— Нечаянная!.. — Горячил Фома коня, чтобы, в случае чего, сразу оказаться за спиной лучников. — Я вижу, как вы обрадовались! Хоть бы с прицела сняли, радостные мои!

Луки неохотно опустились, но стрелы из них пока еще не вынимались.

— Ну, так как мы будем выражать радость? — спросил Фома, все еще не трогаясь с места; льстивый голос трактирщика его не обманул, несмотря на состояние близкое то ли к пьяной эйфории, то ли к голодному обмороку.

— Где счастливый плач, где хватание моей руки и целование стремени для мольб всяких? А, старый хрыч?.. Или я не на родной сторонке? Всех выпорю на конюшне!..

Луки снова поднялись на уровень его груди и Фома вспомнил, что она ничем не защищена.

— Может быть! — добавил он миролюбиво. — Не надо воспринимать все так буквально, господа!

Несмотря даже на такую интонационную уступку, «господа» были непреклонно напуганы, стрелы могли вот-вот сорваться с дрожащих струн…

— Ну ладно, может кто-нибудь подойти и взять у меня королевский указ? Или что, Томас? — спросил Фома совсем другим тоном.

За изгородью произошло совещание и хвала местному Гермесу нашелся один грамотный или, вернее, смелый человек. Из кустов вышел древний старик, которого, скорее всего, никому не было жалко, и он, слепо тычась палкой во все стороны, едва нашел правильное направление. В то же время Фома успел заметить, как кто-то порскнул в лес, мелькнув беленой рубахой и портками…

Старик шел явно мимо.

— Ау, дедушка, я здесь! — подавал ему сигналы Фома. — Смотри не уйди в Гимайю, там теперь долго кушать будет нечего!..

Получив бумагу, дед деловито обнюхал ее и вприпрыжку поковылял обратно.

— Настоящая! — проскрипел он, непонятно что имея в виду — бумагу или печать.

Дед умел грамоте носом.

— Сукины дети!.. — Гарцевал граф на вороном. — Всех обложу налогами и правом первой ночи! Да — каждой! — вспоминал он краткий курс бесконечной истории партии дармоедов своей родины.

Наконец, бумага была прочитана и из-за изгороди раздался плач-причитание, по силе неискренности не уступающий прежнему радушию трактирщика. Плач набирал силу, но из-за живого забора никто не появлялся.

— Ваше сясьво! — донеслось, наконец, до Фомы. — Ведь мы что? Ведь мы скоты, бараны и свиньи! А вы кто? Вы отец нам родной!

— Ну, конечно!.. — Фому такое родство не устраивало.

— Да что же это такое, выйдет уже кто-нибудь меня встречать?! — вскричал он, и рискнул сам поехать навстречу своим рабам.

Те, как стояли, так и упали, забыв о стрелах и моля о пощаде. Волшебная сила неравенства вновь потрясла графа. И лицемерие. Впереди всех бревном валялся Томас. Не забыли еще иеломойцы озорной нрав своего короля и оторванную голову Джофраила…

В трактире было все по-прежнему, даже лошадь с кучей на картине нисколько не постарела от мух, и Фома, проходя, растроганно подмигнул задумчивой кобылке, как старой знакомой. А вкусив, с невесть откуда взявшимся коньячком, неизменное жаркое, сегодня с яблоками, он раздобрел и пообещал скоро всех освободить. Внутренне, добавил он, подозревая, что свобода, как таковая, здесь никому не нужна и даже опасна, впрочем, как и везде. Кому вообще нужна эта свобода?..

— Мы примем декларацию внутренних прав человека, — пообещал он, поднимая очередной тост.

Пить с простым народом это всегда праздник. Публика со спешным обожанием напивалась, прекрасно понимая, что больше такого случая выказать любовь господину может и не представится. Никто не скучал, только Томас бойко стучал мелом по своему черному графитовому кондуиту, записывая выпитое и съеденное на графа, да дедок, что нюхал королевскую грамоту, тайком сливал спиртное в грелку на груди, ибо больше не мог, а отказаться от выставляемого не позволяла неизвестная жизнь впереди. В конце концов, его даже слегка побили, но как-то вяло и не заинтересовано, больше для графа. В общем, картина продолжала оставаться идиллической и нарушал её только трактирщик, со своей неистребимой тягой к прекрасному.

— Можно он поиграет? — в который раз спрашивал он у Фомы и выталкивал перед собой слепца.

Тот рыдающими белыми глазами таращился на графа. Уже в течение часа скрипач угрожающе держал наизготовку свой страшный инструмент, ожидая только команды. Но команды не было. Несмотря на антрепренерские усилия трактирщика, дать слово своему виртуозу ему не удавалось, Фома всякий раз находил предлог отложить столь важное мероприятие.

— Я еще не готов воспринимать эту музыку! — останавливал он взвивавшегося было скрипача. — Жизнь и без того, полна невзгод!..

И они, эти невзгоды, не замедлили появиться…

Дверь в трактир открылась пинком, как в добрые времена старины Джо и на пороге вырос огромный, иначе и не скажешь, человек. Фома немо уставился на него, потом на трактирщика: вас ис дас?.. Он был поражен и не мог оторвать глаз от вошедшего. Невозможно было представить двухсотведерную бочку в лучшем антропоморфном исполнении.