Страж ее сердца (СИ)

И с треском захлопнул меню. А когда официант отошел, процедил:

— Ты решила меня выбесить?

— Нет, что вы, — кажется, она вздохнула, — здесь все так дорого.

— Но если я сюда зашел, то, наверное, осознаю, сколько все будет стоить, м?

Алайна помолчала. А потом вдруг спросила:

— Зачем мы здесь, ниат Эльдор? Зачем все это?

— Я не могу поесть?

— Меня… меня вы зачем сюда привели? Неужели вы не понимаете, как это все… больно, осознавать, что больше никогда всего этого не будет? Это все равно, что дразнить голодного щенка. Вам это нравится?

— Хорошо, — он пожал плечами, — в следующий раз я буду обедать, а ты постоишь рядом с входом. А так-то… Я хотел с тобой поговорить.

— О чем? Вам же не о чем со мной разговаривать.

"Еще и язвит", — он невольно усмехнулся.

— Расскажи о себе. Я хочу знать, кто живет в моем доме и почему среди ночи ко мне приходит крагх.

— Я не знаю, — тихо ответила она и передернула плечами, — мне не верится, что он приходил именно за мной. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.

В это время принесли заказ, и Мариус молча дожидался, пока официант уберется восвояси. Алайна сидела на стуле прямо, положив руки на краешек стола, и Мариус с удивлением подумал о том, что у нее красивые руки. Тонкие длинные пальцы, узкие ладони. На таких пальцах недурственно смотрелось бы колечко, допустим, с раухтопазом.

— Ты знала о том, что приемный ребенок? — спросил он, когда они остались одни, — бери, ешь, и рассказывай.

Он поймал себя на том, что завороженно наблюдает за движениями ее рук, за тем, как аккуратно взяла нож и вилку, как отрезала кусочек отбивной и положила в рот. Элегантно, словно ниата из самых верхов.

— Да, приор Эльдор. Конечно, знала. Мне об этом сказали, когда мне было лет шестнадцать. Я тогда все спрашивала, почему не похожа ни на маму, ни на отца. Отец был светловолосым, мама — тоже. Ну, как Тиб. И голубоглазые. А я совсем другая.

— Хорошо, — он кивнул и отдал должное прекрасной сочной отбивной. Мясо так и таяло на языке.

— Тебе что-нибудь известно о том, кем были твои настоящие родители?

— Нет, — голос звучал удрученно, — но я не уверена, что хотела бы о них знать. Почему я должна желать что-либо узнавать о женщине, которая меня выбросила? Крошечного младенца, просто оставила на пороге у чужих людей?

— Тебе неизвестно, что ее побудило к этому, — возразил Мариус, — хотя я бы тоже такого не одобрил. Ну и ты, судя по всему, из другого теста. Тиба не бросила, хотя он был обузой для тебя.

— Как я могла его бросить? Я его люблю. Я помню, когда он родился, был таким крошечным, сморщенным, и даже не мог разжать кулачки. И глазки сизые были, и на голове пушок.

— Детей любишь? — невольно спросил Мариус. И укололо больно под сердцем. У него тоже мог бы быть ребенок, если бы Ровена дала ему родиться.

— Люблю, — ответила Алайна, — но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила.

— Почему — любила бы? Разве ты не можешь иметь детей?

— Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено.

— Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка?

Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы.

— Не мешает, — медленно проговорила Алайна, — но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет.

— Не делай преждевременных выводов, — буркнул Мариус.

— Разве они преждевременные? — спросила Алайна с такой болью в голосе, что ему вдруг захотелось рассказать ей все — и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину, и вера в непогрешимость Магистра потеряна…

Но рассказать — значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает.

— Никто не знает, что будет завтра, — отстраненно ответил он, — может случиться все что угодно… и с кем угодно. И то, что сейчас ты двуликая и находишься за пределами нашего общества, вовсе не говорит о том, что так будет всегда.

— Я знаю, что за Пеленой печати не будет, — вдруг сказала Алайна, — иногда я думаю… что могла бы уйти туда. Теперь, когда Тиберик не один.

— Снова пытаешься удрать? — Мариус вздернул бровь, — трусишь?

— Нет, — она выпрямилась, — я не боюсь. Но понимаю, что мне здесь не место, ниат Эльдор. И никогда места не будет.

— Ну, хорошо, — отбивная закончилась, Мариус отставил тарелку, — расскажи еще о себе.

Молчание. Затем:

— Что я могу вам рассказать, ниат Эльдор? Вам это не будет интересно.

— Возможно, ты не права. Расскажи, чем ты занималась, когда жила у родителей. Возможно, у тебя был жених? Ведь был же? Что любила, что — нет? Как я уже сказал, я должен понимать, кто живет в моем доме.

Сложно разговаривать с человеком, у которого на виду только губы и подбородок. Не понять, что в глазах — боль, ненависть, презрение? Ему бы очень, очень хотелось знать, что чувствует двуликая, сидящая напротив. Но не сдергивать же шляпку с вуалью?