Страж фараона

Но на балконе и в камышовом зале с царственным стрелком Семену больше побывать не довелось. Меруити ждала его на террасе, увитой виноградом и открывавшейся к востоку, а не к речным берегам, или на скамье под древними сикоморами, среди цветов, беседок и воды, журчавшей в оросительных канавках. Здесь, под шелест листьев и пение струй, он делал наброски углем на желтоватых листах папируса — только ее лицо, ибо решил ограничиться портретом. Статуя в полный рост казалась затеей соблазнительной, но слишком опасной; он мог не удержаться и вылепить ее нагой, в стиле роденовской «Весны», что было бы нарушением канонов и существующих традиций. Возможно, святотатством! Вдруг тело великой царицы, дочери бога — табу, в отличие от тел обычных женщин? Но тело ее влекло Семена не меньше, чем лицо, и с каждой встречей все сильнее.

Временами он что-то рисовал для развлечения царицы — иволгу на ветке, куст расцветающих роз, фасад дворца, ее служанок с кувшинами и подносами, девочку-кушитку с опахалом… Временами лепил из глины птиц, животных и людей, воинов на колеснице, газелей и обезьян, кошку, поймавшую мышь, крохотных львов и львиц — их фигурки передвигали с клетки на клетку в игре мехен… Временами они беседовали, больше о искусстве и о ваятелях прежних времен, о легендарных зодчих эпохи Снофру и Хуфу, увековечивших повелителей в каменных громадах пирамид. К счастью или, может, с неким умыслом — она не расспрашивала Семена о годах, которые он будто бы провел в плену. И, к счастью, она не просила новых пророчеств.

Однажды они заговорили о войне.

— Это зло, — сказал Семен. — Человек убивает разбойника, чтобы защитить свою жизнь и жизни близких — вот единственное убийство, какое можно оправдать. Но начинающий войну сам разбойник. Он проливает кровь невинных, и потому достоин наказания богов.

Меруити нахмурилась.

— Предки мои — да будет удел их счастлив в царстве Осириса! — воевали много и воевали успешно. Был ли разбойником мой отец, великий Джехутимесу? Или Амен-хотп, отец моего отца?

— Конечно нет, прекрасная царица. Таких великих людей зовут не разбойниками — завоевателями.

Губы ее сурово сжались, в глазах блеснули зеленые искры — верный признак раздражения. Может быть, гнева, подумал Семен и потянулся за новым листом.

— Ты смеешься надо мной, ваятель?

— Нет, моя госпожа. Я говорю лишь то, что думаю.

— Не всякую мысль нужно облекать в слова, чтобы не лишиться головы. Простая мудрость, клянусь Маат! Разве ты с ней не знаком?

— Знаком, но готов рискнуть, — ответил Семен, быстрыми штрихами набрасывая ее помрачневшее лицо. — Видишь ли, госпожа, чтобы твой портрет был удачен, мне нужно увидеть тебя в горе и радости, страхе и гневе. Я должен узнать, какая ты — но как? В моем распоряжении одни слова — ведь я не могу заставить тебя смеяться или плакать, пощекотав твои пятки или отстегав прутьями. В этом случае я непременно лишусь головы!

Она прикусила губу, потом улыбнулась.

— Ты очень хитер, ваятель! Хитер и коварен! Однако рисуешь ты неплохо, и это значит, что финики с кривой пальмы так же вкусны, как с прямой…

Семен отложил лист с наброском.

— Ну, вот, я лицезрел царицу в гневе и вижу теперь в веселье. И в самом деле, я большой хитрец! — Уголек в его пальцах вновь отправился в путь по папирусному листу. — Но мы говорили о войне, моя прекрасная владычица… И что ты о ней думаешь?

— Что мне придется воевать, если я…

Она оборвала фразу, но Семен ее закончил — разумеется, не вслух. Слова могли быть разными — сяду на трон, приду к власти, — но смысл от этого не менялся: пер’о — неважно, мужчина ли, женщина — обязан воевать. Такая уж судьба у фараонов!

Однако он спросил:

— Ты в этом уверена, госпожа? В том, что придется воевать?

Тень задумчивости легла на ее лицо.