Стрела, монета, искра

Лекарь бы сказал: рану нужно зашить, иначе в ней может поселиться хворь. Но другой бы сказал: нужно оставить открытой, чтобы рана дышала, иначе под швом она непременно загноится. Эрвин чуть не воет от боли, прикасаясь к разрезу мягкой кисточкой. Страшно представить ощущения от иглы. Поэтому он верит второму лекарю — тому, кто не велит зашивать.

Третий лекарь сказал бы: нужно хорошее питание. Рана отбирает силы, их нужно восстанавливать. Хорошо подойдет пшенная каша, куриный бульон. В распоряжении лорда Ориджина нет подобных лакомств. Есть сухари, несколько задубевших лепешек, полдюжины луковиц, шмат вяленины и кусок безумно соленого сыра. Почти все те запасы, с которыми он покинул разгромленный лагерь. Аппетит пропал на второй день. Внимая лекарю, требующему питаться, Эрвин старался впихнуть в глотку что–нибудь съестное.

Сухомятка становилась поперек горла. Какое–то время он боролся с собою, потом плюнул. Довольно того, что я терзаю себя мазями и кистью. В конце концов, насильственная кормежка пойдет только во вред. Наверняка найдется лекарь, кто скажет именно так.

А вот пить хочется часто. Куда чаще, чем прежде. Это мешало бы и доставляло неудобства, если бы не порывисто налетающие дожди. Среди дюжины щелей в потолочном настиле есть одна особенно приятная: от нее до лежанки — всего фуг. Протяни руку, подставь кружку — через пять минут будет полна. Можно перелить воду в бурдюк, про запас, и поставить кружку снова наполняться. Пожалуй, даже нужно. Только лень шевелиться: так удобно лежать на спине!.. Эрвин пропустил один дождь, не пополнив запасы. После промучился жаждой всю ночь, язык и губы превратились в пергамент. Но все равно не заставил себя подняться и пойти к ручью — трудно, больно, лень. А к жажде можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, на самом деле. Если уж привык к путешествию!.. Он пролежал ночь и полдня, равнодушный к жажде и начинающейся лихорадке…

Хлынул новый дождь, наполнил сосуды. Водою из миски Эрвин промыл рану и затрясся от холода — лихорадка набирала сил. Воду из кружки выпил залпом. Пожар во рту не угас, но веки приятно отяжелели. Мазь… кисточка… Эрвин притронулся к груди, вздрогнул, устало опустил руку. Лень… и так все идет хорошо, рана заживает… хочется спать. Отчего не спать, если хочется?

Во сне выздоравливаешь — так говорят…

— Что мы будем делать, когда доберемся в Беломорье? — спрашивает Иона София Джессика.

Ей двенадцать, Эрвину четырнадцать. Они лежат на соломенных тюфяках в комнатушке постоялого двора. Темно. В кабаке внизу кто–то горланит «Слепого лучника».

— Сядем на корабль, конечно.

— Какой?

— Откуда мне знать? Милая сестрица, по мне, так каравелла от брига отличается лишь количеством букв.

Иона хихикнула и ткнула его кулачком в плечо.

— Нам хватит денег?

— Мы взяли, сколько могли. Должно хватить.

— А если не хватит?

— Продадим лошадей.

— А если и тогда не хватит?

— Иона, ты говоришь, как купчиха. Деньги — чушь! Что–то придумаем. Сестра довольно хмыкнула, поскольку желала именно такого ответа. — А куда поплывем?

— Моряки говорят: пойдем.

— А я говорю — поплывем! Так куда?

— Ты знаешь, куда.

— Я все ответы знаю наперед, милый братец. Но слушать–то приятно!

— В южные земли, твои любимые.

— В Шиммери?

— Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.

— А мне — Шиммери!

— Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер. Он заслужил новый тычок и следом — нежное поглаживание.

— В этих тюфяках есть клопы, — отметила Иона.

— Противно?

— Да… и восхитительно!

— Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.

— Или разбойник со шлюхой, да?

— Или старик, весь покрытый лишаями.

— Какая гадость!.. — Северная Принцесса возбужденно приподнялась на локте. — А представь, хозяин забудет, что отдал нам эту комнату, и сдаст ее вновь. Четверым толстым пьянчугам и омерзительной девице — вот этой с визгливым голосом, слышишь?..

— И вот–вот все они ввалятся сюда, — подхватил Эрвин, — с ними будет боевая свинья в поводу, столь же свирепая, сколь розовая, по имени Бригитта.

— Они увидят нас и вскричат: «Убирайтесь! Освободите нашу комнату!»

— Они не смогут так сказать. Они пьяны в стельку. В лучшем случае: «Ур–бир–айтесь! Это наша ко… ик!.. вот».

— А мы ответим: «Ориджины не отступают!»

— Глупая идея, сестрица. Тогда они узнают, кто мы. Придется их всех убить.

— Кроме Бригитты — мы пожалеем ее, она такая розовая… И сбежим через окно.

— Ориджины не отступают?.. — усмехнулся Эрвин.

— Если в окно, то можно.

В комнате действительно смердело — если не навозом, то, по меньшей мере, плесенью. Клопы давали о себе знать. Голоса снизу сделались совсем уж неразборчивыми, но оглушительно громкими. Брат и сестра помолчали в темноте. Эрвин знал, что на губах Ионы играет улыбка.

— Нас будут искать, — сказал Эрвин. — Придется маскироваться. Нарядим тебя пастушкой.

— А тебя — дровосеком.

— Ты будешь грязная, босоногая, с прорехами на платье… зато в огромной овчинной шапке, что спадает на глаза.