Стрела, монета, искра

— И не знал Джоакин о Предмете, вот что! Кабы он служил графу, то мог бы сам привезти мне Сферу для продажи, незачем было в Уэймар ездить. А кабы служил кому–то другому — так откуда ему было в Смолдене знать, что именно мне граф поручит продать святыню, если я и сам тогда этого не знал? Я даже не знал, заеду ли в Излучину за письмом — это только по ходу решилось!

— Угу… — снова буркнул тюремщик и вдруг спросил: — А где сейчас этот Джоакин? Хармон сглотнул.

— Я не знаю, добрый господин. Мы ведь повздорили перед самым… ну, перед тем как вы меня…

— Повздорили, значит?

— Верно. Он, Джоакин, шибко нос задрал: дескать, он — герой, а Хармон–торговец — отребье. Я ему не спустил, мордой натыкал. Он разобиделся и ушел. Так все было!

— Так было, значит?

— Да вы слуг своих спросите! Они когда в гостиницу пришли, то там всех моих людей застали, а Джоакина–то и не…

Хармон осекся. Тьма! Проклятая тьма! Мои люди в гостинице — что с ними сделали?! Как же я не вспомнил раньше? Бедняжка Полли! Где ты, что с тобой?

— О чем подумал? — требовательно бросил тучный.

— Мои люди, добрый господин… Что с ними будет?

— От тебя зависит, дружок. И что с тобой самим будет — это тоже.

— Добрый господин, могу ли я спросить, они все живы? Там девушка была, Полли…

— Потрудишься как следует — выживут.

— Что мне сделать? Только скажите!

Тюремщик расплылся в неприятной ухмылке.

— Всякие есть мыслишки. Но ты сперва посиди еще недельку со своим новым приятелем, подумай — авось еще что полезное вспомнишь.

— К Джеку?! Добрый господин, смилуйтесь! Я не переживу еще неделю! Я не молод, тело стареет, силы уже не те! Вы убьете меня!

Тучный развел руками.

— Добрый господин!.. — Хармон рванулся вперед, собираясь упасть на колени. Его щиколотки были привязаны к ножкам стула, и он опрокинулся навзничь, увлекая за собой табурет.

Тюремщик расхохотался:

— Шут бородатый! Ладно, я дам тебе фунт сухарей. Смотри, не сожри сразу же, а то еще лопнешь. Ну–ка, браток, выдай ему гостинец и отправляй к Джеку!

Давешний верзила с дубинкой — он сменил кожаный фартук на красную рубаху — отвязал Хармона от стула, поднял на ноги и надел на голову мешок.

* * *

Я пропал. Мне конец, — думал Хармон Паула Роджер. Пахло сыростью и тлением. Стояла кромешная тишь. Слышно было, как по стене сбегают капли воды.

Он съел все сухари в тот же день, когда получил их. Сперва аккуратно разделил на семь горок — из расчета на неделю. Разложил вдоль чистой стены. Чистая стена — противоположная той, у которой сидит мертвец. В каждой горке вышло по пять сухарей, кроме последней — в ней было четыре. Если удовлетвориться пятью в день, то можно прожить неделю. Хармон принялся за первую горку. Размочил сухарь в тонкой полоске влаги, тянущейся по стене. Для этого пришлось прижать его к трещине на долгие минуты, поворачивая то одной, то другой стороной. Затем Хармон Паула сунул его в рот. Говорят, с голодухи даже редька слаще меда. Хармон убедился в обратном: сухарь не показался изысканным лакомством. Это был безвкусный кусочек хлеба, и он был чертовски мал. Сухарик упал в желудок, как в черную оездну, и исчез без следа. Голод ничуть не стал слабее.

Хармон размочил и проглотил второй, третий. Пропасть не заполнялась, а, напротив, становилась все более ощутимой и зияющей. Пульсировала в брюхе, рычала и царапалась — дикий зверь, которого малая добыча не удовлетворила, а лишь раззадорила. Казалось, вот–вот желудок начнет всасывать и переваривать сердце, легкие, печень Хармона.

Следующие сухари он сгрыз, не размачивая. Не терял времени попусту — просто швырял в рот и ожесточенно жевал, постанывая от злости и нетерпения. Когда первая горка подошла к концу, голодный зверь в брюхе еще только лишь проснулся и приступил к трапезе.

Беды не будет, если съем и вторую, — утешал себя Хармон. На семь дней растянуть или на шесть — велика ли разница? Все равно ведь не знаю, когда начинается и кончается день!.. А пальцы тем временем уже совали в рот новые и новые сухари. Зверь в желудке ревел: «Еще! Еще! Еще!», и угрожающе царапал когтями кишки. Хармон иступленно грыз и глотал, грыз и глотал, грыз и глотал. Успел заметить, что приступил уже к третьей горке, а затем мысли пропали вовсе. Осталось одно лишь ощущение: сладостная тяжесть в желудке, что росла с каждым кусочком пищи. Не властный над собою, Хармон остановился лишь когда потянулся пальцами за очередным сухарем и нащупал голый каменный пол.