Струны памяти

— Здра-а-вствуй!.. — слегка заикаясь, сказал дядя Миша, подойдя к скотнику Батухе и пожимая ему руку. А потом взял стул, сел к печке, говорить начал… Отец отошел к окну, закурил… В избе сумрачно, тусклый свет семилинейной лампы едва пробивается сквозь закопченное стекло, и все же я разглядел на стене фотографии. Неяркие, с надломленными уголками. Но парни на тех фотографиях веселые, с длинными, вьющимися волосами. А вон и бабка Марья. И ничего в ней нет страшного. Худое усталое лицо и маленькие, почти детские руки. Непонятно, почему я тогда испугался ее? Если даже она и вправду приходила, и это мне вовсе не померещилось, надо ли было так пугаться?..

Я долго стоял у стены и смотрел на ее фотографию. Было жаль бабку Марью, которую я прежде почти не знал и которую увидел совсем недавно, уже после ее смерти. А потом я сидел за столом напротив скотника Батухи, глядел на него и уже не испытывал к нему ничего, кроме приязни. Мне нравилось, что он молод, а уже успел повоевать, и что он внимательно слушает дядю Мишу, стараясь не упустить ни одного слова. И это еще и потому приятно, что дядя Миша говорил неинтересно — коровы… сено… молоко… «Тоже мне, нашел, о чем хлопотать. Да у нас на деревне и разговоров-то, считай, больше нет, как только о коровах да о сене…» Но досада эта — так себе, и я скоро забываю о ней, а думаю о том, что скотник Батуха, видать, человек с умом, раз так внимательно слушает дядю Мишу, понимает, что имеет дело не с председателем колхоза и даже не с уполномоченным из райцентра, которые только и знают записывать в блокнот и спрашивать, а где еще?.. а еще где?.. — а с ученым, которого даже отец предпочитает лишний раз не отрывать от работы и по этой причине почти не ездит к нему в гости.

Наутро дядя Миша уехал, а я пошел к скотнику Батухе. Сидели, толковали о разном, но больше о коровах да о кормах, и, чудно, ей-богу, мне не было скучно.

— Дядька твой — башковитый мужик, — говорит скотник Батуха. — Его коровы — лучшие в колхозе, по тридцать литров молока дают за раз. Только худо: кормить их нечем, коров-то. Сена шибко мало осталось. В степь, что ли, выгонять? Опять же снег нынче большой…

Мне нравится, что скотник Батуха делится со мной своими заботами. И, может, поэтому я стал часто приходить в избу бабки Марьи и подолгу просиживать за неторопливой беседой с ее нынешним хозяином. Но вчера я не был и позавчера не был…

— Чего не заходишь? — спрашивает скотник Батуха.

И я говорю:

— Нынче жди. Буду… — и бегу за коровой, которая к тому времени уже свернула в заулок и теперь стоит и трется о поскотину, норовя повалить шаткую изгородь.

После занятий в школе, сразу же, не заходя домой, иду к скотнику Батухе, но не застаю дома. Соседка, бойкая на язык, говорит: «А он нынче чо-то все запаздывает, запаздывает. Видать, кралю завел на ферме. И ладно. Дело молодое…»

«Во дает, а…» — думаю я не очень уверенно, прикидываю, чем бы теперь заняться, и не нахожу ничего другого, как идти на ферму. Ругая пацанов: «Ишь, мороза испугались, в улицу и носа не кажут, черти полосатые!..» — и не забывая попрекнуть мать: — «Если б не ворчала за химию, сидел бы теперь в тепле…» — подхожу к ферме, долго шарюсь по скотным дворам и сараюхам, пока не натыкаюсь на скотника Батуху. «Ладно сделал, что пришел, — говорит. — Чай пить будем. — Усмехнувшись, добавляет: — Чай пить — не дрова рубить…» — и тянет меня за руку.

В пристрое, куда мы заходим, сидят у печки доярки, молодые да ладные, а все же приметнее других вон та, с краю… Анюта… глаза большие, черные, и на лице ни единой морщинки… гладкое и белое лицо… Злые языки утверждают, что Анюта с утра полощется в молоке, оттого и лицо такое… Врут, конечно!.. Быть бы Анюте уже давно замужем, когда б поспокойнее была, не так шустра. Робеют подле нее мужики, что ли?.. А и впрямь, кажется, робеют. Вон скотник-то Батуха… Подвинься, говорит, маленько, я тут с пацаном сидеть буду, чай пить буду… А она?.. Ой, говорит, миленький ты мой, бурятик ты мой славненький, нешто я дура, чтоб не уступить тебе место? Садись! Уважь!.. Соскакивает с лавки, сметает с длинного, во весь пристрой стола кружки, берет скотника Батуху за плечи, усаживает… Доярки смеются: так его, так! Ишь моду взял обходиться без бабы! Нешто это порядок!..

Скотник Батуха смущается, и лицо розовеет… «Да ну вас, однако, бабы!..» Подзывает меня, хочет налить в кружку чаю, и — не успевает… Анюта перехватывает его руку: «Постой, миленький, дай поухаживать за тобою…» Расторопна — страсть… И вот уж на столе хлеб пополам с мерзлой картошкой нарезан на мелкие ломотки и чай в кружках. Ешь — не хочу!.. Я и ем, чего стесняться? А скотник Батуха к еде и не притрагивается, сидит, задумавшись. И тогда говорит Анюта, поправляя на груди кофточку: «А что, бабы, не пойти ли нам к коровам? Не будем смущать мужика!» — идет к двери. Последней уходит степенная, в белом халате доярка, на пороге останавливается, говорит: