Сцены из провинциальной жизни

Он вспоминает, как его загнали в угол два мальчика-африканера, которые завели ему руки за спину и потащили к земляному валу в дальнем конце поля для игры в регби. Особенно хорошо он помнит того, кто был крупнее — такой толстый, что жир выпирал из его тесной одежды, — один из тех идиотов, которые могут сломать тебе пальцы или раздавить дыхательное горло так же легко, как сворачивают шею птице, безмятежно улыбаясь при этом. Он испугался, вне всяких сомнений, его сердце колотилось. Но насколько истинным был этот страх? Когда он, спотыкаясь, шел по полю со своими похитителями, разве не говорил кто-то беспечный внутри него: «Не важно, ничто не сможет причинить тебе вред, это просто еще одно приключение»?

Ничто не сможет причинить тебе вред, нет ничего, на что ты не способен. Эти два утверждения, касающиеся его, и правильны, и неправильны одновременно. Эти утверждения, на самом деле сливающиеся в одно, означают, что он не умрет, несмотря ни на что, но не означает ли это также, что он и не будет жить?

Он младенец. Мать поднимает его, подхватив под мышки, его лицо обращено вперед. Ноги свисают, голова болтается, он голый, но мать держит его перед собой, ступая по земле. Ей нет необходимости смотреть, куда она идет, — нужно просто следовать за ним. Она идет, и перед ним все обращается в камень и прах. Он всего лишь младенец с большим животом и болтающейся головой, но он обладает властью.

Потом он засыпает.

14

Телефонный звонок из Кейптауна. Тетя Энни упала на ступенях в своей квартире в Роузбэнк. У нее перелом бедра, и она попала в больницу, кто-то должен приехать и ухаживать за ней.

Июль, середина зимы. Вся Западная Капская провинция покрыта холодной пеленой дождя. Они садятся на утренний поезд, следующий в Кейптаун, — он, мама и брат, — потом едут на автобусе по Клооф-стрит в больницу «Вольксхоспитал». Тетя Энни, крошечная, точно младенец, в ночной рубашке в цветочек, лежит в женской палате. В палате полно народа: старые женщины с сердитыми измученными лицами расхаживают, шаркая, в своих халатах, что-то шипя про себя, толстые неопрятные женщины, сидящие на краешке кроватей, не обращают внимания на то, что грудь у них вылезает наружу. В углу — громкоговоритель, по которому вещает «Спрингбок радио». Три часа, передают концерт по заявкам: Нельсон Ридл с оркестром исполняет «Когда ирландские глаза улыбаются».

Тетя Энни хватает маму за руку своей иссохшей рукой.

— Я хочу, чтобы меня забрали отсюда, Вера, — хрипло шепчет она. — Это место не подходящее для меня.

Мама гладит ее, пытается успокоить. На столике возле кровати стакан с водой для ее зубного протеза и Библия.

Старшая медсестра говорит, что сломанную кость вправили. Тете Энни придется провести еще месяц в постели, пока кость не срастется.

— Она уже не молоденькая, на это требуется время. Потом ей придется ходить с палочкой.

Помолчав, сестра добавляет, что, когда тетю Энни привезли, ногти у нее на ногах были длинные и черные, точно когти у птицы.

Брату становится скучно, и он начинает ныть, что хочет пить. Мама останавливает медсестру и упрашивает принести стакан воды. Он смущенно отводит глаза.

Их посылают по коридору в кабинет социального работника.

— Вы родственники? — спрашивает социальный работник. — Вы можете взять ее к себе?

Губы матери плотно сжимаются. Она качает головой.

— Почему она не может вернуться в свою квартиру? — спрашивает он у мамы позже.

— Она не может подниматься по лестнице. Не может ходить в магазин.

— Я не хочу, чтобы она жила с нами.

— Она не будет жить с нами.

Часы для посещения заканчиваются, пора прощаться. На глазах у тети Энни слезы. Она так крепко вцепилась в руку матери, что приходится разжимать ее пальцы.

— Ek wil huistoe gaan, Vera, — шепчет она. — Я хочу домой, Вера.

— Еще несколько дней, тетя Энни, пока ты не сможешь снова ходить, — говорит мама своим самым искренним голосом.

Никогда раньше он не сталкивался с этим свойством матери: с предательством.

Затем наступает его черед. Тетя Энни протягивает руку. Тетя Энни его двоюродная бабушка и крестная мать. В альбоме есть ее фотография с младенцем на руках — говорят, это он. На ней черное платье до лодыжек и старомодная черная шляпа, на заднем плане — церковь. Поскольку тетя Энни его крестная мать, она считает, что у нее с ним какие-то особые отношения. По-видимому, она не чувствует его отвращения к ней, сморщенной и уродливой на больничной койке, отвращения, которое он испытывает ко всей палате, полной уродливых женщин. Он пытается не выдать своего отвращения, он сгорает от стыда. Он терпит ее руку на своей, но ему хочется уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.

— Ты такой умный, — говорит тетя Энни хриплым тихим голосом, который у нее всегда был, сколько он ее помнит. — Ты уже мужчина, мама на тебя рассчитывает. Ты должен ее любить и быть ей опорой, и твоему маленькому брату тоже.