Сцены из провинциальной жизни

Однако он обнаруживает, что ему не хочется уступать им африкаанс. Он вспоминает свой первый визит в Вулфонтейн, когда ему было четыре или пять и он совсем не говорил на африкаанс. Его брат был еще малышом, и его держали в доме, подальше от солнца, ему было не с кем играть, кроме цветных детей. Он делал вместе с ними лодочки и пускал их в оросительных каналах. Но был как немой: приходилось разговаривать жестами, иногда ему казалось, что он взорвется от невысказанных мыслей. А потом в один прекрасный день вдруг обнаружил, что может говорить — легко и плавно, не останавливаясь, чтобы подобрать слово. Он все еще помнит, как ворвался к маме с криком: «Послушай! Я могу говорить на африкаанс!»

Когда он говорит на африкаанс, все сложности жизни, кажется, улетучиваются. Африкаанс — словно невидимая оболочка, которая сопровождает его повсюду, в ней он сразу же становится другим человеком, проще, веселее, с более легкой походкой.

У англичан есть одна черта, которая ему не нравится и которой ему не хочется подражать: презрение к африканерам. Когда они высокомерно поднимают брови и неправильно произносят слова на африкаанс, словно именно так должен вести себя настоящий джентльмен, это ему не нравится, они не правы и, хуже того, смешны. Со своей стороны, он не делает уступок, даже когда находится среди англичан: он произносит слова на африкаанс, как полагается, со всеми трудными гласными и согласными.

В его классе есть кроме него еще несколько мальчиков с фамилиями, как у африканеров. С другой стороны, в классах африканеров попадаются мальчики с английскими фамилиями. Он знает одного старшеклассника-африканера с фамилией Смит, но это большая редкость. Это печально, но вполне понятно: какой англичанин захочет жениться на женщине из африканеров и создать с ней семью африканеров, когда эти женщины либо огромные, с выпяченной грудью и с шеей, как у лягушки-быка[16]

, либо костлявые и уродливые?

Он благодарит Бога за то, что его мать говорит по-английски. К отцу он питает недоверие, несмотря на Шекспира, Вордсворта и кроссворды. Он не понимает, зачем отцу прилагать усилия, чтобы быть англичанином, — здесь, в Вустере, где он легко мог снова стать африканером. Когда он слышит, как отец обменивается со своими братьями шутками об их детстве в Принс-Альберт, его поражает, что оно ничем не отличается от жизни африканеров в Вустере. Те же порки, бесстыдная демонстрация функций тела при других мальчиках, отсутствие потребности в уединении — как у животных.

Мысль о том, чтобы превратиться в мальчика-африканера, с бритой головой, босого, приводит его в ужас. Это все равно что сесть в тюрьму, где нет уединения, нет личной жизни. Он не может жить без уединения. Если бы он был африканером, каждую минуту дня и ночи пришлось бы проводить в обществе других. Такого ему не вынести.

Он вспоминает три дня в лагере скаутов, вспоминает, какой он был несчастный, как стремился улизнуть в палатку и почитать книгу в одиночестве, но ему постоянно мешали.

Как-то раз в субботу отец посылает его за сигаретами. Перед ним выбор: поехать на велосипеде в городской центр, где приличные магазины с витринами и кассовыми аппаратами, — либо сходить в маленький магазин африканеров у железнодорожного переезда, который представляет собой всего одну комнату в задней части дома, с прилавком, выкрашенным темно-коричневой краской, и полками, на которых почти ничего нет. Он выбирает, что поближе.

Жаркий полдень. В магазине с потолка свисают узкие полоски вяленого мяса, всюду мухи. Он собирается сказать мальчику за прилавком (это африканер старше него), что ему нужно двадцать штук «Спрингбок», когда ему в рот влетает муха. Он с отвращением выплевывает ее. Муха лежит перед ним на прилавке в лужице слюны, суча лапками.

— Sies! — восклицает один из покупателей.

Ему хочется возразить: «А что я должен был сделать? Проглотить муху? Я же еще ребенок!» Но среди этих безжалостных людей объяснения бесполезны. Он стирает рукой плевок с прилавка и во враждебной тишине платит за сигареты.

Вспоминая прежние времена на ферме, отец с братьями снова обсуждают своего отца.

— ’n Ware ou jintlman! (Настоящий старый джентльмен!) — говорят они и смеются: — Dis wat hy op sy grafsteen sou gewens het (Фермер и джентльмен). Ему бы хотелось, чтобы это написали на его надгробном камне.

Особенно их смешит то, что отец продолжал носить сапоги для верховой езды, когда все остальные на ферме носили velskoen.

Мать, слушая их разговор, презрительно фыркает.

— Не забывайте, как вы его боялись, — говорит она. — Вы боялись закурить при нем, даже когда были взрослыми.

Они сконфужены, она задела их за живое.

Его деду, обладавшему привычками джентльмена, когда-то принадлежали не только ферма, половина отеля и универсальный магазин во Фразербург-роуд, но и дом в Мервевилле — с флагштоком, на котором он поднимал «Юнион Джек» в день рождения короля.

— ‘n Ware ou jintlman en ‘n ware ou jingo! (Настоящий старый джингоист!) — добавляют братья. И снова смеются.