Сцены провинциальной жизни

Пуще всего мы остерегались касаться в разговоре планов, связанных с моим отъездом в Америку. Стоило хотя бы вскользь помянуть при Миртл Роберта, как она сразу уходила в сторону. Я клял Роберта с Томом на чем свет стоит за их беспардонность. Я чувствовал себя обиженным — это не редкость, когда ты поступаешь некрасиво и тебя на этом накроют. Я не знал, как быть.

Когда идешь в театр, то видишь, как на сцене у героев складывается пиковое положение. Что же дальше? Дальше происходит бурное объяснение. Объяснение толкает героев на поступки — кто-нибудь, например, палит из револьвера. И все меняется.

У меня в жизни не так. Изредка наблюдательные друзья указывают мне, что положение-то у меня, если думаться, сложилось пиковое. И что же? Никаких объяснений — ну разве что самое плохонькое, удручающе небурное. Поступки? Смешно говорить. И решительно ничего не меняется. Ах, у меня в жизни все совсем не так, как в пьесе. Чего нет, того нет.

Что я делал в нынешнем своем положении? Старался кое-как перебиться, и больше ничего. Перебиться — какой позор! Это ли поведение, достойное драматической обстановки? Кто угодно сумел бы придумать лучше. Вот вы, например, — разве не могли бы вы предложить мне десяток образцов поведения один другого высоконравственнее, поскольку каждый призван служить — не вам — примером для подражания?

Когда Миртл выходила из самых мрачных пучин отчаяния — а согласитесь, не всякому под силу пребывать там безвылазно, — я утешал ее, как мог. Шаг за шагом я посвящал ее в свои планы, включая и те, что касались ее. Никакого впечатления. Она стала чаще прикладываться к рюмке. Она больше прежнего зачастила на вечеринки. Очень скоро я ясно понял, что она решила видеться со мною реже.

Я не винил ее. На ее месте я постарался бы делать то же самое. Но я был на своем месте и старался этому помешать. Знал я, что это за вечеринки: те самые, на которые ходит Хаксби.

Теперь едва речь заходила о том, чтобы пойти куда-нибудь вместе, как начинались пререкания. Какое бы время я ни предложил, она всегда была занята. Иногда, большей частью в субботу вечером, она сперва назначала мне свидание, а потом его отменяла. Знаете, такое даже в отместку уже слишком. Приведу вам образчик такого диалога и начну со сварливой реплики вашего покорного слуги:

— И куда ты сегодня направляешься?

— Никуда, зайчик.

— Тогда почему нельзя, чтобы мы встретились?

— Потому что мне надо быть дома.

— Что за надобность такая?

— Ко мне придут гости слушать патефон.

— Патефон? — Я знал, что под этим подразумевается. Хаксби и вся эта братия были способны слушать патефон до одури.

— Они могут только сегодня. Прости, зайчик. — Молчание, потом — как кость собаке: — Зато завтра мы с тобой увидимся.

— А куда мне прикажешь девать себя сегодня? — И это в субботний вечер!

Миртл напомнила, что мои друзья из добропорядочной буржуазной компании пригласили меня танцевать. И прибавила, что советует пойти.

— Раз ты со мной не хочешь, я им сказал, что не приду.

Миртл была не любительница танцевать.

— Они меня невзлюбили, — пожаловалась трубка голосом души, изнывающей в чистилище.

— А ты хоть палец о палец ударила, чтобы взлюбили? — Что она, черт возьми, никак не научится ладить с моими друзьями!

Молчание.

— Хочешь, и ты приходи ко мне. — Голос ее неуверенно замер.

— Патефон слушать, да?

Разговор зашел в тупик.

Я решил, что последую ее совету. Я, кстати, большой любитель танцевать. И патефон слушать — тоже.

Миртл вела себя, повторяю, далеко не глупо. Реже встречаясь со мной, она получала возможность найти кого-нибудь другого, а я чтобы мучился от ревности. В любом случае она бы не прогадала.

Что до меня, то, когда разговор зашел в тупик, я стал вести себя попросту гнусно.

Миртл сказала:

— Я как раз купила новую пластинку с «Императором».

— Господи помилуй! Где взяла столько денег?

— Заработала, зайчик.

— Не думал, что такое тебе по карману.

— Теперь буду месяц сидеть без гроша.

— Хорошенькая перспектива! — Видно, я не до конца распоясался, если не прибавил, что мне теперь, понятное дело, одному платить за наши совместные развлечения, между прочим, чистая неправда. — У тебя ведь есть пластинка с «Императором».

— Да, но эта лучше. А старую я продам.

— Кому это?

— Купит кто-нибудь. У нас на работе одна хотела.

— Все ясно. — Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. — Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан?

— Не знаю, пока не думала.

— Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? — Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила.

— А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза.

Я окончательно взъерепенился:

— Уши вянут слушать! «Король»!

Миртл смолчала. С первых слов я повел разговор в духе оскорбленной добродетели. Теперь добродетель овладела мной без остатка.

— Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти?

— Почему надо так думать?

— По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую.