Сцены провинциальной жизни

Мы с Миртл посмотрели друг другу в глаза. Вечер выдался светлый, но в баре было темно, и к тому же мы сидели спиной к окну.

На лице у Миртл я прочел все то, что так упорно отказывался видеть. Страх и стыд поднялись во мне, усугубленные глубокой и острой жалостью. Миртл не проронила ни звука. Просто сидела, подставив себя моему взгляду. Мы не успели еще обменяться ни словом, ни хотя бы прикосновением, а у меня было такое чувство, точно все уже сказано. Это — конец, кричало во мне все.

— Маленькая, как ты теперь себя чувствуешь? — не удержался я от вопроса, словно она была больна и, может быть, дело пошло на поправку.

— Сама не знаю.

Я вгляделся внимательней. Глаза у нее стали огромные, румянец горел на щеках широкими пятнами. Под глазами легли буроватые тени. Грудь как будто дышала глубже, в лад сильному биению сердца.

— Дорогая моя. — Я взял ее за руку. Рука осталась покоиться в моей.

— Так больше не может продолжаться.

Я вздрогнул, словно от удара. И ничего не сказал.

Молчание затянулось.

— Ведь правда? — Миртл подняла на меня глаза.

Мне не хватило духу сказать «да». Я выдавил еле слышно:

— Не знаю. Раз ты так считаешь…

Произошло движение, и в окошке появился бармен — посмотреть, не нужно ли нам что-нибудь.

Миртл попросила себе двойное виски. От растерянности я не стал ей перечить и решил, что возьму себе то же самое. Я принес стаканы и поставил на наш деревянный столик.

Мы отпили по глотку. Помолчали. Отпили еще. Минуты пролетали, словно мухи, что с жужжанием вились по бару. Местом общей сходки мухи избрали зеркало.

— Ну, как это может продолжаться? — спросила Миртл, уже не глядя на меня.

— Я не знаю.

Мы вновь умолкли. Я выпил еще виски. Трудно сказать, о чем я думал сейчас, что ощущал. Мною владели воспоминания о былом.

Я заметил, как Миртл залпом прикончила свое виски. Ничто у нее в лице не переменилось.

— В последние дни я только об этом одном и думаю, — сказала она.

— Я тоже.

Молчание. Я прервал его:

— Ты хочешь, чтобы у нас все кончилось?

— Хочу? Как это возможно?.. — В ее голосе затеплилась жизнь.

— Тогда почему же…

— Я тебя люблю. — Она вдруг взглянула мне в глаза.

— О господи!

У Миртл резко перехватило дыхание. Она прижала стакан к губам и опустила глаза на его дно.

— И что же?

— Ты не хочешь на мне жениться! — Не успев договорить, она разразилась слезами.

Меня поставили лицом к лицу с голой правдой, обнажили предо мною корень моего упорства. Что мне стоило протянуть руку и шепнуть: «Я женюсь на тебе». Она была мне такая родная. Сказать требовалось такую малость.

Я покачал головой.

— Не хочу.

Миртл тихо плакала. Я молча наблюдал. Я допил свой стакан. Не подумайте, что я не мучился и не клял себя. Клял. С моего упорства сорвали покровы, и корень его являл собой отталкивающее зрелище. И все равно я не мог и не хотел через него преступить. Мне ни на минуту не приходило в голову, что ведь и Миртл не в силах преступить через корень своего упорства. Я видел только, что я один повинен в ее страданиях. Я сидел и терзал себя за то, что не желал себя сломить.

Так сидели мы долго, и думал каждый о себе, а нити, связывающие нас, тем временем рвались одна за другой. Мы дошли до последней грани — по крайней мере так нам казалось, — вопрос был задан, и на него дан окончательный ответ. Дальше идти было некуда.

Миртл вынула носовой платок и отерла слезы. Взглянула, не остались ли на платке следы туши. Я встал и, ничего не говоря, принес еще два двойных. Я умышленно перелил Миртл содовой. Она взяла и стала рассеянно пить большими глотками, как пьют фруктовую воду. Я неподвижно уставился на свой стакан. Слова не шли нам на язык.

В салоне кто-то включил спортивную передачу, и назойливый голос комментатора принялся объявлять результаты крикетных матчей. Миртл как будто не слышала его. Мы по-прежнему сидели в полном одиночестве. Наконец она подняла голову.

— Мне надо идти.

— Погоди, киска, не уходи.

— Надо…

Отпускать ее было нестерпимо. Как мне хотелось ее утешить! Я обнял ее за плечи.

— Девочка моя родная! — Я спрятал лицо у нее на шее. Сейчас она принадлежала мне безраздельно, это переворачивало мне душу, так что в пору было разрыдаться. Никогда в жизни не ощущал я с такой полнотой близость другого существа — и это в ту минуту, когда готовился разлучиться с ним!

Миртл испустила тяжкий вздох. Я взял ее стакан и дал ей пригубить. Потом выпил сам.

— Я уже опаздываю.

— Ничего.

— Но меня будут ждать.

— Ты идешь с Хаксби?

— Да.

— Хаксби может и подождать.

Миртл высвободилась из-под моей руки и повернулась ко мне лицом.

— Неужели тебе ни до кого нет дела?

— Не понимаю. О чем ты?

— Решительно ни до кого. — С каждой минутой она оживала все больше. — Тебе нет дела, что он будет ждать. Нет дела, что я ухожу.

— Много ты знаешь!

— А откуда мне знать? Ведь ты никогда ничего не скажешь. Другие люди говорят о том, что у них на уме, ты — боже сохрани. Ты не высказываешься. Ты позволяешь себе упоминать о Хаксби так, словно он пустое место. А знаешь ли ты… — она подалась вперед и внушительно, с силой закончила: —…что он хочет пристрелить тебя?

— Господи помилуй!

— Он ревнует!