Стукачи

Клавдия читала, перечитывала, смотрела на конверт, на письмо, на отца, и только теперь до нее дошло, что, не будь этой бумаги, ее судьба сложилась бы совсем иначе…

Дети, завидев из окон мать, мигом во двор выскочили. На смех сил не хватило. Молча облепили, ухватив за руки мать и деда.

Не могли они уснуть в эту ночь. Все вскакивали, подходили к матери, к Георгию и, убедившись, что дома они, никто их не забрал, не увез, возвращались в постели.

С того дня, как чекисты забрали из дома мать, ребятне перестали сниться добрые сны, со сказками и смехом.

Дети часто кричали во сне, плакали, совсем по-взрослому, от них убежало детство. Оставив взамен недоверчивое взросление, поселилась в детских душах замкнутая отчужденность к каждому, кто даже случайно останавливался у калитки дома.

Они повзрослели сразу. Все трое. В один день. И запомнили его навсегда.

Клавдия, вернувшись домой, рассказала Георгию все, что случилось в их доме в тот памятный день…

— Я уже не думала, что когда-нибудь вернусь в Батуми, не верилось, что увижу тебя и детей. Я простилась с вами и с Борисом. У меня не осталось ни малейшей надежды… Я не спрашивала — за что? Это наивно. Пример Бориса подтвердил, дело вовсе не в виновности. Я поняла большее. Мы живем ложными, надуманными ценностями. А потому растеряли все, право на вопрос, на защиту. справедливость и саму жизнь…

— Так что же стряслось? Растолкуй мне, старому? — перебил Георгий.

— Я не говорила тебе ничего. Но с того времени, как Бориса забрали, я послала много жалоб по инстанциям. Писала и Сталину. Везде, в каждой, обвиняла чекистов в беззаконии. Верила, что разберутся, выпустят. Как и на-ши соседи, думала, что наверху не знают, что творят внизу Наивно все. Это я поняла, когда меня взяли и били не за что-нибудь, а за жалобы, какие им — чекистам — были переданы, чтоб разобрались. А кто себя признает неправым, да еще добровольно? И наверху это знали. Хотя и не имели права мои жалобы передавать тем, чьи действия я обжаловала. Но… Кто, как не вожди, породили этих чекистов? Дали им все права распоряжаться судьбами и жизнями нашими. А потому меня хотели тихо упрятать, чтоб не лезла со своими жалобами повсюду, не тревожила верха, не обзывала чекистов мародерами…

— Но ить детву не тронули, — вспомнил Георгий.

— Эх, отец, это не от доброты. Знали, что не бросишь их, не оставишь одних. А растить будешь, не сможешь ездить никуда с жалобами. Дети руки свяжут. Их и накормить, и в школу отправить надо. С ними забот хватает. Вот и не тронули. Но не о них, о себе помнили. Я это сразу поняла, — вздыхала Клавдя.

И тогда рассказал ей Георгий о Семене Грудневе.

— В гражданку мы с им в одном окопе мерзли. Зимой это было. Последним сухарем делились. Семка заместо брата мне стал. Едино, что башковитый. И младше. Но грамотней. С начальством — офицерами, когда говорил, не ронял лица. Все напрямую, как есть. И любили его бойцы. За башку светлую. За совестливость и правду, какую не посеял в атаках. Я и не допер враз, кем он стал? А когда сам признался, я от него, как от ворога. Аж совестно сделалось…

— Может, он и не такой, как все. Но что сможет один человек? Всем не поможет. Пока он сутки тратит чтоб одного от беды избавить, другие чекисты за это время вагонами людей гребут. Кого в распыл, кого в зону. Кто он против них? И его они упрячут, коль слишком надоест.

Баба рассказала старику о ночи, какую провела она в камере следственного изолятора:

— Не одна я там была. Восемь баб набралось. Две — совсем старые — интеллигентки. Их за мужей взяли. Чего я не понаслушалась. О себе молчала. Стыдно было говорить. Им хуже моего досталось. А особо двоим — тем. Их утром расстреляли. За разговорчивость. В камере стукачка оказалась. Донесла…

— И там без них не обошлось, — вздыхал старик.

— Теперь они — всюду, — поддакивала Клавдия И предложила: — Только Борису о том не пиши. Ему и без этого хватает…

А вскоре отправила баба два письма. Одно — Борису на Сахалин, второе — Грудневу.

Мужу сообщала, что дома все в порядке. Дети учатся хорошо. Георгий по-прежнему рыбачит. А она — в доме управляется, по хозяйству хлопочет. Что ждут Бориса днем и ночью. Ни на минуту не забывая…

Письмо Грудневу было коротким. В нем, как и решили, ни словом не обмолвились о том, что благодаря ему — Семену, живет Клавдия дома. Что успел он ее вытащить, в считанные минуты опередив беду.

Едва вернулась домой, почтальон телеграмму принесла. Из Москвы. От Груднева. Короткую, как молния:

— Завтра буду в Батуми. Груднев.

Георгий, прочитав телеграмму, растерялся. Впервые остался дома, приготовиться к встрече.

Тот и впрямь приехал. Стукнул в калитку, вошел спешно, сразу в дом. К столу не присев, предложил Георгию разговор наедине, с глазу на глаз:

— Я в Батуми два дня буду. По делам меня сюда прислали. В командировку. Попросили вернуться в органы. Хоть на время. Помочь. Так что не до отдыха. Врубаешься, Георгий?

— Нет покуда, — признался старик честно.