Стукачи

— Отец, Бориса, я думаю, снова в колхоз пошлют. Опять механиком. У него же сельхозтехникум. Отдыхать не дадут. Можно, ребята у тебя поживут до осени, пока мы устроимся? — спросила Клавдя.

— Да погоди, нехай приедет. Уж потом загадывай! А детвору с радостью, с великой душой у себя оставлю. Хоть на все время, — обрадовался Георгий пусть малой, но оттяжке.

Старик теперь возвращался домой затемно. Хамса пошла. Ее любили батумцы и охотно брали свежую мелкую рыбешку. Дед ее едва успевал выносить на берег. Выручку складывал. Берег. Клавде с Борисом на первое время понадобится помощь. Авось, и возьмут, не побрезгают… И, возвращаясь домой, радовался, нынче тоже пополнил кубышку. Без сбережений детям никак не прожить. Хоть горя нахлебались вдоволь, опыта, мудрости — нет у них.

— Ты с кем это разговариваешь? — выглянула дочка из калитки. И Георгий смутился.

«Совсем с ума спятил, коль сам с собой вслух брешу. Видать, навовсе, одному неможно. Одичаю. А ить только начал оттаивать», — подумалось грустно.

Дед вытряхнул хамсу из ведра в таз, взялся чистить ее к ужину. Он впервые не услышал шагов за спиной. А они прошли от калитки к самому порогу. Остановились за плечами. И голос забытый, но такой знакомый до боли сказал над ухом:

— А вот и я. Здравствуй, отец!

Борис стоял за спиной старика. Бледный, худой, стриженный наголо, в казенной телогрейке. Свой и чужой. Похожий и непохожий. Он сам стыдился себя. Но так и не преодолел собственную торопливость.

— Клавдя-а-а! — вырвалось из горла громкое, с надрывом. Словно смех и слезы одновременно застряли в горле комом и голос хрипел, срывался.

Баба испуганно выскочила к Георгию. На голове косынка сбилась, упала на шею петлей, руки в муке.

— Что? — оборвался вопрос.

Мужа она не узнала, угадало сердце.

— Борис? — округлились глаза в изумлении.

— Ну, здравствуй! Вернулся я к вам, — сказал устало, шагнул к жене. Стиснул в объятиях хрупкую, сдавшую до неузнаваемости женщину. Оглядел, словно впервые увидел ее.

На висках седые пряди, у глаз морщинки. Потускнела, состарилась не от времени, от горя. Значит, переживала, ждала, любит…

Борис оглянулся. Разинув рот от удивления, Алешка замер. Да вдруг как кинулся, руками, ногами повис на отце:

— Папка, родной! Приехал! Мы так тебя ждали!

И только Андрей с Петькой, не знавшие о приезде отца, спокойно ловили рыбу. Когда услышали голос матери, зовущей домой, недовольно поморщились:

— На завтрак торопит. Только сеть закинули.

— Ничего, подождет нас. Ведь мы сегодня за мужиков в доме, — не торопился Петька.

— Глянь, какой-то мужик нам машет. Зовет вернуться. Кто это?

— Мамку обнял. Конечно, отец, кто же еще? — угадал Петька. И, не дожидаясь, пока брат вытащит сети, прыгнул в воду, поплыл к берегу.

Андрей вытащил сети, развернул лодку и, взмахнув веслами несколько раз, нагнал брата. Втащил в лодку мокрого.

— Дурак! Чего ты в море сиганул? Теперь уж, коли вернулся, не отнимут отца у нас, — дал легонько по уху. Нажал на весла.

Борис смотрел на сыновей и не мог нарадоваться. Выросли, повзрослели, дождались. Сами в море вышли. Не испугались, не сидели без дела.

А мальчишки, едва лодка ткнулась носом в песок, к отцу со всех ног кинулись. Молча, без слов, обняли. И только ребячьи глаза выдавали, что творится в их душах.

— Отменяем лов на сегодня. Шабаш! Пошли домой, мужики! — обнял обоих за хрупкие, худые плечи.

Нет, торжественной встречи, какую намечтал Георгий, — не получилось. Все стихийно, все бегом — на скорую руку.

Клавдия даже не переоделась, так и осталась в старом домашнем платье и тапках — до самого позднего вечера. И ни разу о том не вспомнила. Никто за это не осудил, не глянул косо в сторону женщины, обалдевшей от радости. Все поняли, не до формы, главное — суть…

Когда за последним соседом закрылась дверь и Клавдия, убрав все со стола, присела отдохнуть, пока отец с мужем курили во дворе, к ней на кухню пробрался Алешка. И, прижавшись к матери, спросил тихо:

— А у нас папку больше не отнимут? Он насовсем к нам пришел?

— Не бойся, не заберут. Навсегда вернулся.

— Значит, он больше не враг народа?

— Он им и не был никогда.

— А зачем тогда посадили?

— Я же говорила — наврали на него.

— Наши мальчишки в школе говорят, что зазря никого не судят…

— Ничего они еще не понимают. Маленькие пока. Вырастут — дойдет до них, кто где был прав…

— А давайте отсюда уедем куда-нибудь, где никто не знает, что папка сидел.

— Почему? Чего нам стыдиться? Отец оправдан. Даже документ ему дали…

— Я же не буду всякому его показывать. Чтоб не дразнили, не швырялись камнями в нас. Надоело отбиваться, — просил Алешка.

— Что ж раньше молчал?

— Им Андрюха уши драл. Но всех не побьешь. Их много. И не докажешь. Даже документу не поверят. Потому что их много, а нас — мало…

— Погоди, не торопи, теперь, когда отец дома, никто слова не скажет.

— А я все равно уехать хочу. Насовсем. Где люди нас понимать будут. И деда с собой возьмем…

— Хорошо. Завтра поговорим. Иди спать.