Стукачи

— Контра! Диверсант! — метелили его чекисты в камере. За что его забрали, дубасили, материли, за что осудили на двадцать пять лет, он так и не понял.

— Забыли доложиться паскуде! — втолкнули его в камеру, поддав сапогом. И, навесив на двери тяжеленный амбарный замок, уходили, матерясь.

Виктор либо сидел, либо лежал скомканной тряпкой на бетонном полу. Тут он приходил в себя после допросов.

Случалось, впадал в забытье. Здесь же, на полу, хлебал из миски вонючее варево. И ждал, когда все кончится,

И жизнь, и муки — надоели. Здесь, в полном одиночестве, он просидел два месяца. На третьем — втолкнули в камеру мужика. Избитого, растрепанного, изорванного.

Тот долго стонал. Не мог пошевелиться. И Виктору стало жалко человека.

Незаметно, слово за слово, разговорились. Рассказал Виктор мужику, что взяли его неизвестно за что. Костыляют всякий день. И крыл матом чекистов, на чем свет стоит.

Мужик назвался Костей Катковым. И тоже о себе рассказал. Работал, мол, машинистом на паровозе. С пацанов на железной дороге. И специальность получил от отца — в наследство. Семейная она. Дед еще при царе паровозы водил. Вот только получал в сотни раз больше. Настоящим золотом за свою работу. Громадную семью содержал. И в почете жил. И условия были лучше. Вот так-то и поделился со своим помощником наболевшим. Мол, мантулим ни за хрен собачий нынче. На жратву не хватает. В семье всего двое детей. А и то тяжело растить их. Хотя и жена — кассиром на станции.

— Помощника своего я много лет знал. Своим считал. С путейских рабочих, с мальчишек на паровоз забрал его. Наши отцы дружили. А он, пропадлина, падаль вонючая, донес на меня. Что недоволен заработком. Вот и забрали. Чтоб не трепался много. Чтоб они все передохли! — ругался мужик, проклиная и помощника, и чекистов.

— Что верно, то верно! Заработки у нас говно! На трудодень — пять копеек. А это — восемь гектаров пахоты! Покуда с ними управишься, вся жопа в мыле! А что на эти пять копеек купишь? Да ни хрена! Вот и вкалывали — я и баба. Она в доярках, я — на тракторе. Свету не видели. А хватись — в доме вору и то взять нечего. Вот и думай, за кого и за что мы в войну рисковали? Знай такое тогда, хер бы башку свою подставлял.

— Я тоже так думаю. Уж лучше бы в Германии остался. Сдался бы в плен, чем теперь такую благодарность получать от властей, — признался Катков.

— Ну уж нет! Пусть и плохо, но я со своей деревни — ни шагу! Чужбина, она и есть чужбина! А в своей земле все наладится. Не смог бы я с немчурой о бок жить. Не вытерпел бы! Характер мой — хреновый! Кулак бы не сдержал. Не за власть, за ребят-однополчан, какие погибли, передавил бы всех до единого. Иль красного петуха подпустил на порог, — не согласился Виктор.

— А с моих однополчан, кто в плен попал, многие остались в Германии. И не хотят вертаться. Прижились, не жалуются нынче. Да и то сказать, а что они потеряли дома? Нищету? Всех, кто в плену был, по зонам распихали. Вот и не вернулись люди. Чтоб с войны, не переведя дух, на погост не угодить за то, что жив остался.

— Я им — не судья. Но не смог бы дышать рядом с фрицами, какие всю войну нас поливали с самолетов и орудий, мины ставили. Охотились на нас, как на зверей. Пока не отплатил бы им за свое — не успокоился. А и до смерти не прощу им — ребят наших. Жить же рядом и вовсе не сумел бы.

— Свои разве лучше? За что сюда швырнули? — не унимался Катков.

— Может, и не лучше. И зло на них берет. Особо, когда контрой обзывают меня — фронтовика. И все ж… Сдыхать лучше в своем углу.

— Дурак ты иль прикидываешься? — не верил Костя, с удивлением вглядываясь в лицо Ананьева.

— Л с чего мне перед тобой брехать? Вот ты, когда шел в атаку, что кричал? За Родину! За Сталина! Как и все. И я так кричал. И воевал, и думал так. Память не просрал! Так и ребята кричали, однополчане мои погибшие. За Родину! Наша она. Жизнями и здоровьем своим ее уберегли. Разве такое можно забыть или предать? Нет!

— А как тебя защитили, фронтовика? Кто теперь твое вспомнит? Даже не знаешь, за что взяли? А ты мне тут о Родине! Да видал бы я ее…

— Люди могут быть говном. А землю — не тронь. Она в человечьей пакости неповинная. В ней — отцы наши и матери. Потому, не гадь ее, — посуровел голос Виктора.

— Если бы деды наши и прадеды сумели бы встать и глазом глянуть, что вокруг творится, свое бы рожденье прокляли, не только землю! Вон, мой отец, десятерых детей поднял. И не чертоломил, как я, по две смены. Его не только под микитки иль за шиворот, к нему на ты никто не смел обратиться. Меня — сопляк обосрал. И ему поверили. Ему! Не мне! Хоть я почти двадцать лет в депо работаю! А чего они стоят, мои усилия? Да и твои! Пришибут нас и собакам бродячим выкинут. А им, хоть ты фронтовик, хоть враг — один черт кого сожрать!

— На войне не убили, авось, и тут выживем, — не верил своим словам Ананьев.