Стыд

— Образно говоря, все мы, нефтяники-сибиряки, да и не только мы, — птенцы гнезда муравленковского… — Про птенцов было лузгинской отсебятиной, он закавычил в тексте оборот, как и положено, и сейчас с неким умилением отметил, как Хозяин интонацией сумел выделить цитату из строки. — Виктор Иванович был очень известным в стране человеком. Его любили и уважали, с его мнением считались. Его личность — как бы совокупность особых человеческих качеств… — Пошлое «как бы» Лузгин впендюрил из ехидного озорства. — Он сочетал в себе принципиальность и твердость руководителя с поистине отеческой мягкостью, человечностью… — Слова «поистине» и «человечностью» Лузгин вписал, добавляя фразе основательности, и ему понравилось, как это прозвучало. — Человек государственного мышления… — Тут Лузгин слегка поежился: «человек» и «человечность» стояли слишком близко, дурной тон, надо быть внимательнее. — Он не замыкался на узковедомственных интересах, требовал всестороннего подхода к решению основной задачи — выполнению государственного плана по добыче нефти…

Агамалов оторвался от бумаги и обвел глазами помещение спортзала.

— Можно многое сказать о соратниках Виктора Ивановича, чья трудовая деятельность… — Лузгин поморщился: «ча» и «чья», идущие в стык, «чачья» какая-то, а он эту нелепость пропустил, не разглядел на бумаге, — есть образец самоотверженного, творческого отношения к избранному делу, а накопленный опыт уникален и бесценен. Позвольте предоставить слово ученику и, скажем прямо, сподвижнику легендарного нефтяника — Ивану Степановичу Плеткину.

Под шумные аплодисменты зала старик вначале обождал, когда Хозяин сядет, и лишь затем степенно возвысился рядом, застегивая пиджак и откашливаясь. Вот молодец, подумал Лузгин, вот истинный политик даже в мелочах, и зря я пришпандорил это «скажем прямо», обидно прозвучало, как издевка, но ты же, гад, намеренно шутействовал, тебя же все тянуло похихикать…

— То, что судьба свела меня с Виктором Ивановичем Муравленко, имело для моей жизни особое значение… — Старик говорил без бумажки, размеренно, гладко, но было в этой гладкости что-то неживое, закатанное, и Лузгин понял, в чем причина: все это тесть произносил уже десятки раз. — Можно бесконечно рассказывать об этом человеке…

И ты рассказывал годами, предположил Лузгин, поначалу стараясь не особо повторяться, оживляя ритуальные пассажи разными историями, а потом все наслоилось и смешалось и выпало в осадок почти что молитвенным, окаменевшим текстом, и это никого уже не задевает, все привыкли.

Муравленко умер в конце 70-х, совсем еще нестарым человеком, если сравнить с нынешним возрастом старика Плеткина. Мальчишка Лузгин в те годы служил в школьном отделе комсомольской газеты и начальника главка живьем не видал, но слышал частенько о нем от отца и отцовских друзей, собиравшихся по выходным за «пулей». Сам Муравленко тоже преферанс уважал, особенно когда летал спецрейсами на Север; отец рассказывал, что только лишь отрывались от земли, как на картонном ящике или листе фанеры возникал расчерченный на четыре сектора листок. По-северному выпить начальник не любил, но тем, кто «тянет лямку», дозволял расслабиться, однако чтобы утром — как огурчик, и никаких тебе сто грамм на опохмелку. Его боялись, это было, но не как сатрапа — скорее, как бога, который видит все насквозь, чей гнев и справедлив, и страшен, и вообще…

— А ведь мы его предали, — сказал на ухо Лузгину сидевший слева дед Прохоров, когда выпили первую рюмку.

— Не понял, Кузьмич, кого предали?

— Да Муравленко. Ну, не мы, конечно, а начальники…

— Это в смысле приватизации?

— Гораздо раньше! — Прохоров громко шептал, навалившись толстым плечом на Лузгина, и это было не слишком приятно. — Главк-то всем напрямую командовал, а местным начальникам свободы захотелось. Придумали объединения. У них, значит, вся нефть, а у главка — только общее руководство. Муравленко говорил: «Подождите, вот я на пенсию уйду…». Он уже чувствовал, что «нефтянка» на куски развалится… Не послушали, продавили через министерство. Твой родственник, кстати, тоже давил, сподвижник… А через год Муравленко и умер. Вышел от министра и… До гостиницы не довезли.

— Я слышал, что было не совсем так.

— Ты нормальных людей слушай, а не всякое…

— Вы были с ним знакомы?

— А как же, — другим голосом ответил Кузьмич. — Он у нас часто бывал, от нас в Верховный совет избирался. Нормальный мужик, умел с людьми поговорить, вообще людей ценил. Не то что эти… — Прохоров качнул головой в сторону парадного стола; Лузгин непроизвольно посмотрел туда же, столкнулся взглядом со стариком и помахал ему приветственно своим фужером с минералкой. Никто за парадным столом, согласно виповскому этикету, не ел и не пил; начальники в паузе между речами переговаривались и улыбались друг другу, наклоняя красиво стриженые головы, и только Плеткин сидел, слепив губы, с прямой спиной и взглядом исподлобья. Лузгин еще раз помахал фужером и понял, что старик его не видит.