Стыд

— Я ведь полагал, что в этом городе ни одна сволочь на меня и моих близких и пальца не подымет. Я его создал, этот город! Я, а не Эдик Агамалов, хоть он и говорит про каждый камень. Я город построил на двести тысяч населения. Город! И оказалось, что в этом моем городе каким-то идиотам на меня глубоко насрать, а всем другим тоже насрать, только помельче. А ты мне про кирпич с билетами рассказываешь… Ну ладно, иди собирайся.

Лузгин и забыл уже, что на двенадцать их со стариком и другими членами юбилейного оргкомитета вызвал на ковер оставшийся за президента компании главный инженер Георгий Петрович Иванов. Старик-то был уже одет по форме, а Лузгин решил, что это он так вырядился к приходу отца Валерия. Словно услышав эти мысли, старик вдруг проговорил:

— А поп твой тоже ничего не знает.

— Откуда ж ему знать?

— Я не про Анну… Одевайся.

Когда спускались в лифте, старик сказал:

— Агамалов, кстати, не в Ницце совсем, а в Майами.

— Какая разница…

— Большая. Переговоры ведет. Может быть, нам что-нибудь в Иране и отломится.

— Уже отламывалось, а потом обломалось. Как в Ираке.

— Сейчас другая ситуация. Ты думаешь, Агамалов тащит американцев в компанию от большой любви к Штатам? Чепуха… Зато теперь мы с ними будем вроде как свои. И если через них нам от арабов или персов что отломится, получим площади под разработку — считай, спасли компанию. И главное: спасли буровиков.

— Что, забросим их в пески?

— Еще как забросим… Мы еще там побурим… Лет сто.

Охранник ждал их у выхода из лифта, второй дежурил на крыльце. В машине старик сидел молча, уставившись поверх запотевших мгновенно очков в лобовое стекло; охранники ворочали толстыми бритыми шеями, будто не знали дорогу. После исчезновения Анны Важениной их прикрепили к старику личным распоряжением Агамалова, и по этой ли причине, либо по какой другой охранники держали себя по отношению к объекту охраны с приятным уважением, и часть этого уважения перепадала заодно и Лузгину. Вот и сейчас, забравшись внутрь просторного американского автомобиля (после прихода в компанию штатовцев мода на японские внедорожники как-то сразу умерла), он почувствовал себя другим, чем снаружи, человеком нужным, важным, защищенным.

Покачиваясь плавно в ритм движениям большого механического существа, Лузгин подумал, как переменилась его жизнь в последние недели. Сколько всего — нового, резкого, опасного с разных сторон — было вбито, впрессовано в первые стремительные дни его пребывания в этом городе, и как все потом рассосалось, потеряло силу и вкус. Завязав с выпивкой, он больше не бывал в компаниях, не ходил по гостям, не заглядывал в увеселительные заведения и большие магазины. Ломакин несколько раз пытался зазвать его на вечер в ресторан под предлогом делового разговора, но Лузгин непременно отказывался, ссылаясь на то, что боится сорваться. Но боялся он отнюдь не ресторанной близости спиртного, а возможности столкнуться там с Махитом, пускай про Махита и сообщали, что он теперь в бегах и объявлен в международный розыск. В итоге жизнь Лузгина свелась к элементарной формуле: контора — дом, контора — дом, и редкие перебивки (поездки на промысел, выходные на турбазе, встречи по квартирам с приболевшими стариками-нефтяниками) только подчеркивали эту размеренность. По утрам и ближе к ночи наваливалась легкая тоска, но в ней удивительным образом отсутствовала скука.

Вслушиваясь, всматриваясь, вчитываясь и вписываясь постепенно в историю людей «Сибнефтепрома», Лузгин поймал себя на мысли, что эта чужая, казалось бы, история представляется ему намного интереснее, насыщеннее его личной. Распутывая, раскрывая чужое прошлое, он словно бы прикасался вновь и к собственной молодости. Приятно было как бы невзначай ронять с достоинством и коротко в беседах: «Я помню», «Я там был», «Мы об этом писали»… Однако Лузгин понимал, что все это скоро закончится, весна наступит неизбежно, и надо будет возвращаться во внешний мир, где его не меньше, чем наличие Махита, тревожило отсутствие какого-либо смысла в дальнейшей жизнедеятельности. Он помнил фразу из дневников хорошего писателя «Пил потому, что не знал, чем заполнить перерывы между пьянками». Ничего, сказал себе Лузгин, к весне придумается, чем…

Заседания оргкомитета формально вел старик. Гера Иванов и ранее, бывало, замещал на них Агамалова, а нынче и вовсе сидел как полноправный хозяин: до времени не говорил ни слова, самим молчанием своим подчеркивал единоличную здесь власть и право принимать решения. Старик бубнил по пунктам плана согласованных мероприятий; главный инженер жирно черкал в своих листах то галочки, то загогулины вопроса.

— А где Вараксина? Нашли Вараксину? — прервал старика Иванов, ребром ладони постучав о стол. Старик снял очки и дужками потыкал в направлении сидевшего ближе к краю длинного стола полноватого мужчины.

— По почте и по телефону связаться с ней не можем.

— Я же сказал: летите лично!

— Китайцы визу на Хабаровск не дают, — сказал полноватый мужчина.