Стыд

— Стрелять, — сказал старик, и Лузгин на время онемел: такими знакомыми показались ему и само слово, и та интонация, с которой оно было произнесено. — Стрелять, как в Китае. Или как Сталин. Со временем я начал это понимать.

— Простите? — вежливо приподнял брови Слесаренко.

— Отстреливать бюрократов, как волков, если они слишком расплодятся.

— Вы так полагаете? Это не юмор?

Какой уж там юмор, сказал старик, просто другого способа нет. Раковую опухоль надобно нещадно вырезать. Читать ей мораль или пытаться сдерживать законами-лекарствами бессмысленно: с какого-то момента, разрастаясь и опутав все метастазами, терапии она уже не поддается. По мнению старика, генсек это понял еще в середине двадцатых и использовал страх первых процессов как средство терапии — получилось, но ненадолго, и тогда, в конце тридцатых, он почти всю ее, бюрократию, пересажал или перестрелял — политическую, военную, хозяйственную, культурную… То есть устроил стране полное переливание начальственной крови. Лузгин спросил: а как же борьба за власть? А это и была борьба за власть, сказал старик. Бюрократия, в том числе и ближайшая к трону, чувствовала решимость царя пойти до конца, если надо, и хотела его сменить на фигуру более ей безопасную, но не справилась с задачей. Но ведь после всех сталинских чисток наросла новая, возразил Слесаренко, так что есть ли резон? Есть, ответил старик. Вот Хрущев споловинничал, чистить-то чистил, но не сажал и не стрелял, так его подкараулили и скинули. Путин для острастки пострелял в Чечне, но напугал совсем не тех, кого бы надо…

— Да ладно вам, Степаныч, — с усмешкой перебил старика Лузгин; в присутствии чужих он обращался к старику на «вы», и тут увидел, что Слесаренко отметил про себя это его вольное «Степаныч». — Ни за что не поверю, что вы говорите всерьез. Ведь есть же более или менее нормальные типы государственного устройства. Та же демократия западная. Она, конечно, тоже с вывихами, но в целом там люди нормально живут. Вот Виксаныча спросите, он-то знает.

Теперь уже старик, похоже, уловил оттенок фамильярности в том, как Лузгин произнес имя-отчество гостя.

— Ну, что расскажете нам, Виктор Александрович?

— Особо ничего не расскажу, — ответил Слесаренко. — Когда в обществе все налажено и все работает, власть почти незаметна. Разве что полицейский на дороге или налоговый инспектор, который просто не позволяет о себе забыть. А в остальном… Общество само по себе настроено так, что не дает тебе возможности шагнуть куда не надо.

— Стучат? — спросил Лузгин.

— Стучат, и еще как. Если забор не покрасишь вовремя или музыку громко включишь, или пьяным на людях покажешься.

— А вы показывались? — с наигранной любознательностью произнес старик.

— Нет, не показывался. Владимир Васильевич знает, что я в этом смысле не слишком большой любитель. Но это не значит… — Слесаренко уважительно обвел руками хорошо накрытый стол.

— Позвольте, я тогда налью, — предложил Лузгин. — Не себе, так хоть другим… — Он уже мог позволить себе шутить над прошлым своим пьянством без самоуничижения: болел, теперь здоров, и все вопросы сняты. — То есть жизнь западного общества в некотором смысле саморегулируется? Почему же тогда наше?..

— Как вам сказать, — проговорил Слесаренко, с серьезным видом разглядывая вазу с оливье.

— Какие-то национальные черты, не знаю… Вы не поверите, но до прихода наших, я имею в виду эмиграцию конца двадцатого века, американцам и в голову не приходило, что бензин можно разбавлять водой. Банки грабить — да, а вот бензин… Они по-своему, конечно, люди весьма недалекие. Например, до сих пор уверены, что если в бензин добавить воду, машина просто не поедет.

— Еще как поедет, — произнес Лузгин. — Тут дело в норме…

— Да, о машинах, — вмешался старик. — Я бывал в Германии, притом довольно часто, у нас с немцами бизнес по трубам. Раньше там машины почти никто не угонял, потому что никто не покупал краденые — это немцу неприлично. А раз нет спроса — нет и предложения. Потом, как вы сказали, пришли наши, и не просто стали красть машины, а с выгодой для владельцев. Там же все автомобили застрахованы. Приходят наши к бюргеру и говорят: завтра мы вашу машину угоним. И вот вам тысяча-две марок за то, что вы три дня не станете сообщать об этом полиции. Отказов почти не было! Бюргер по страховке получит новую машину, да еще и в прибыли останется. А наши за три дня ее через Польшу и Белоруссию прогонят, номера перебьют, и порядок. Никто такого не придумал, только наши, и вся бюргерская честность, весь немецкий здравый смысл полетели псу под хвост.

— Ну, насчет честности — не надо, — поморщился Лузгин, — и здравого смысла тоже. Там стащивший доллар — это вор, а укравший миллион — герой. Вот и вся честность. Типичнейший пример мелкобуржуазной морали. Остался вопрос: как там со здравым смыслом.

— Даже в самых бедных цветных кварталах Америки никто не режет провода и не сдает в металлолом, — сказал Слесаренко.