Стыд

Лузгин налил старику на два пальца и хотел убрать бутылку в бар, но старик властным жестом остановил его и повелел рассказывать о Слесаренко. Лузгин в задумчивости поднял глаза к потолку, наткнулся взглядом на верхний срез книжного шкафа, решив при этом, что такое их со стариком расположение даже предпочтительнее, и сказал тестю, что, в принципе, Слесаренко был неплохим мужиком, лучше многих из органов власти, не без души и совести, и главное — не вор по определению, по складу характера и воспитанию, из тех немногих бывших работников «совка», которые и раньше работали честно, и не переродились с приходом беспринципного по сути своей рынка. Не знаю, правда, уточнил Лузгин, кем и чем он стал в последние годы, проведенные за границей и в большой «нефтянке», рядом с огромными деньгами, где и мораль, и отношения — совсем иные. На что старик сказал ему — неправда, все и везде одинаково, с одной лишь разницей: чиновник при бюджете ворует не свое, не им заработанное, в «нефтянке» же воруют свое, кровное, на которое разинул налоговую пасть все тот же вор-чиновник, да и почти что не воруют больше, вполне легально получают, так спокойнее. Ну да, сказал Лузгин, основной-то капитал уже давно наворован, теперь нет смысла рисковать, вполне можно жить на зарплату и бонусы, платить с них налоги и считать себя честным человеком. Ты на кого намекаешь, спросил старик. Ни на кого, сказал Лузгин, а вот недавно прилетал из Штатов некто Пасечник, провел здесь две недели, сидя в кабинете, получил за это два миллиона долларов и улетел обратно. Это как, честный заработок? Люди на буровых за две недели получают пятьсот долларов, и ведь именно они добывают нефть, а не пасечники разные. За эти две недели, сказал старик, столь нелюбимый тобой Пасечник придумал, как в будущем году сэкономить для компании двести миллионов, так что один процент в виде вознаграждения — это совсем немного, а быть может, даже мало. А чего такого он придумал, спросил Лузгин. Сколько и где людей уволить, выбросить на вэлфер, или как от налогов уйти? Ты мыслишь очень примитивно, сказал старик, и не представляешь себе всей сложности и многокомпонентности менеджерских решений, тем более твой мистер Пасечник именно тем и славен, что все его советы всегда лежат строго в границах закона. Не мой он, этот мистер, сказал Лузгин, и все равно я никогда не соглашусь, что две недели в теплом кабинете стоят в две тысячи раз больше, чем адский труд на зимней буровой. Совсем не адский, сказал старик, хотя, конечно, с кабинетом не сравнишь, но если буровик предложит, как набурить в тысячу раз больше, он и получит больше ровно в тысячу раз. Но это невозможно, сказал Лузгин, вы сами — буровик, вы сами знаете, тем более что нынче почти и не бурят совсем, по геологоразведке в нынешнем году — ноль метров буровой проходки, а в следующем, по совету разных пасечников, вы и эксплуатационные-то скважины бурить перестанете. Ты снова передергиваешь, сказал ему старик, мы бурили и будем бурить, но разумно, не ради рекордов, как это было раньше, и надо трезво отдавать себе отчет, что нефтяная история в Западной Сибири завершается, мы продержимся еще лет десять. А что же дальше, чуть ли не выкрикнул Лузгин, что будет здесь, чем станут люди заниматься? Вопрос серьезный, согласился с ним старик, но это историческая данность, такое уже давно произошло в Поволжье и Башкирии, и люди там живут, работают; придумаем и здесь. Неправда же, сказал Лузгин, в Поволжье и климат другой, и промышленность, а здесь только болота и никому не нужные большие города, целиком и полностью зависящие от «нефтянки». А ты помнишь, писатель, спросил его старик, как в конце восьмидесятых с вашей, журналистов, помощью зарубили на корню идею строительства в области нефтеперерабатывающих и химических заводов? Как вы тогда орали в своих газетах? Не позволим загубить природу! Вот теперь природой и живите, надо отвечать за свои поступки и слова. Лес-то все равно бездарно вырубили и вывезли за границу, за пятьдесят лет не то что мебельного производства — нормальной деревообработки не освоили, за гроши сосну и кедр на Запад гоните сырьем, кругляком… А ведь нефтехимия в несколько раз прибыльнее нефтедобычи, и спрос на нее в мире растет и растет. Поэтому Омск живет, Саратов, Уфа, Самара, Грозный, а Тюмень скоро сдохнет, и поделом ей, вот так-то. На нефтяной игле полвека просидели! Это же позор, это же надо совсем головы не иметь… Но мебельные фабрики-то строим, сказал Лузгин, одна уже работает. Кто строит-то, сказал старик — шведы с финнами строят, нашел, чем гордиться, хренов патриот… Вы тоже особо-то не гордитесь, сказал Лузгин, вся нефтепереработка ваша как сидела по отдаче на сорока-шестидесяти процентах, так и сидит, а Европа давно уже — под девяносто, а вы мазутом залились. Ну, сказал старик, насчет мазута: тут твой друг-спортсмен большой специалист. Да ладно те, Степаныч, сказал Лузгин, ты лучше мне про Вольфа расскажи.