Стыд

Много лет назад был тот же город, но квартира другая, попроще. Тем давним утром Лузгин проснулся на раскладушке в кухне, долго не мог понять, где это он и почему в рубашке с галстуком, но без штанов, трусы в цветочек, и где жена, — ведь он вчера женился. Сутки поездом из Тюмени, «Волга» тестя на вокзале, банкет в кабаке при гостинице, нес жену на руках и угробил подъездной известкой новый единственный черный костюм. Лузгин тогда поднялся, надел брюки, и в дверь позвонили, он автоматом пошел открывать, ввалилась вся вчерашняя орда, его тискали и требовали водки, оживленно налили по первой — здоровье молодых, он увидел жену, за столом уже не было места, и теща ему, как родному, пихнула в руки свернутый ковер и палку-вышибалку. Он топтался в прихожей и услышал, как кто-то из гостей сказал: «Какая девка олуху досталась!». Так началась его семейная жизнь, тянулась тридцать с лишним лет, и вот вчера, похоже, кончилась.

Комната с люстрой, где он сейчас лежал, — это был кабинет тестя, знаменитого нефтяника в отставке, богатого и мрачного старика глубоко за семьдесят. Лузгин не помнил точно его возраста, да и не виделся с ним тыщу лет до вчерашнего утра, когда, грязный и небритый, появился на пороге его квартиры. Лузгину открыли, он вошел, старик молча пожал ему руку, прибежала жена и заплакала, чей-то мальчик выглядывал в коридор, а вечером за столом собралась та же самая компания, только постаревшая на прожитую жизнь. Лузгин под выпивку молчал, да его и не спрашивали, осторожно задевали взглядами и болтали ни о чем. А потом случилось то, что случилось. Он не заметил, кто же начал первым, но точно не тесть и не теща. Лузгин жевал и думал про свое, как вдруг застольный разговор из неразборчивого шума стал понятным, будто с иностранного все разом перешли на русский. Лузгин вслушался и осознал, что говорят ему о нем, и нехорошее. Особенно ярился бывший буровой мастер с багровым щекастым лицом — лауреат и прочее, чья дочь свихнулась от наркотиков, а сын сидел за воровство; об этом знали. Стараясь не царапать ножками стула натуральный дубовый паркет, Лузгин поднялся, обошел стол, ухватил мастера за шиворот толстой байковой рубашки и повел обомлевшего в полутемный большой коридор, где отпер дверь и выпихнул буровика вон. Вернувшись в гостиную, он увидел тестя, надвигавшегося на него со сжатыми губами, и остерегающе поднял ладонь. Старик схватил его за локоть неожиданно крепкими пальцами. «Нет, я скажу!» — пытался вырваться Лузгин и очутился в комнате с люстрой и диваном. Старик усадил его, двумя руками надавив на плечи, и молча вышел, затворив до щелчка дверь с узорчатыми стеклами. Потом за дверью разговаривали и возились, на стеклах изгибались тени, но никто не вошел, и вскоре звуки стихли. Лузгин мучился без курева, но стыд был сильнее. Тогда он лег лицом к стене и так лежал, не шевелясь, пока не провалился в сон и не проснулся утром.

Глупо и стыдно. Ведь все, за что ругал его щекастый бурмастер, — все так и было. Что не родил детей, не осчастливил тестя с тещей внуками; что просуществовал на свете без цели, без пользы и смысла; что рано состарил жену своей нелюбовью и гадским характером; что нищ и гол приперся к тем, кого не уважал и никогда не слушал, и вообще испортил жизнь хорошим людям. Лузгин бы стерпел, даже если бы не знал про бурмастерских детей, или отшутился иронично: мол, блудный сын милее праведного, — но вспомнил про ковер и палку-вышибалку. По молодости лет он ведь тогда не сразу понял, что его унизили.

…Дверной звонок брякнул мелодично раз и два, но никто не спешил открывать. Лузгин усмехнулся: как все повторяется, — прокашлялся и вышел в коридор. Так даже лучше, решил он: сначала попрошу прощения, а затем уйду, а то получится, что вроде как сбежал.

На лестничной площадке стоял насупленный бурмастер с пакетом в руке, за его спиной переминались двое из вчерашних.

— Вот что хочу сказать вам, мужики, — низким от стеснения голосом начал было Лузгин, но мастер замахал у него перед носом свободной рукой.

— Слушай, парень, не надо! Мы все понимаем, — щекастый оглянулся на спутников. — Мы, это, извиняться пришли. Зря мы на тебя вчера… Да чего уже. Вот пива принесли. Войти-то можно?

— Входите. — Лузгин попятился от двери. — Правда, спят еще все.

— Да мы на кухне! — веселым шепотом сказал бурмастер.

— Так без обид, Володя?

— Без обид. — Лузгин принял пакет, бутылки брякнули.

— А я ведь сам хотел прощения просить.

— Вот это правильно, — сказал бурмастер. — Вот это по-людски. Ты мужиков-то помнишь, как зовут?..

Лузгин не помнил, а потому поднял брови: конечно, о чем разговор… Прошли на кухню размером с самую большую комнату, в какой доводилось жить Лузгину в далеком коммунальном детстве, когда он был маленьким, а комната — большой. Там обитали вчетвером: папа, мама, он и младший брат, а нынче он один остался, и комната снова одна — в Тюмени, под замком и присмотром соседки, но туда возвращаться нельзя, и куда же тогда возвращаться? Ну, ладно, выпьем пива с мужиками, придет старик, там будет видно…