Субмарина меняет курс

Таким образом, для того чтобы «наш человек» слал в центр толковые шифровки с серьезной информацией, нужно потратить годы, и все эти годы он будет обречен на жутковатое одиночество и ежеминутный риск, подобно канатоходцу, вышагивающему под куполом цирка по тоненькому канату. Только вот канатоходец пользуется страховочной лонжей и в любую секунду может закончить свое выступление и отправиться за кулисы пить чай с друзьями… У разведчика нет лонжи, а страшный канат, кажется, не имеет конца и с него нельзя спрыгнуть посередине пути и очень часто нет рядом друга, которому можно пожаловаться, что ты устал, что нервы уже ни к черту, что, как оказалось, труднее всего напрочь забыть самый обычный русский мат и не выдать тираду этажей в пять, когда преследуют неудачи и колючей петлей захлестывают отчаяние и страстное желание послать все и вся к чертям, и оказаться дома, на берегу тихой речки, затянутой розоватым утренним туманом, среди нежно-зеленых веселых березок… Костер, птички, удочка, солнышко вот-вот встанет… Так вот, если ты не можешь запросто «кинуть в костер» или «упрятать в крепкий сундук» и контролировать свои переживания, сомнения, страхи и прочую ностальгию «по березкам», – в разведке тебе делать нечего.

…Их детский дом был особым. И не только потому, что попадали туда оставшиеся без родителей «проверенные комсоставские» дети. В этих стенах воспитанники получали очень качественное общешкольное образование – даже чуть «выше среднего», прекрасную физическую подготовку, плюс более чем «углубленное» изучение немецкого языка. Не того «дойча», который тупо зубрили в обычных школах мальчишки и девчонки и в итоге лишь единицы могли с чудовищным «рязанским» акцентом ляпнуть что-то вроде «Их хайсэ Вася!», а настоящего «хохдойч», на котором разговаривали далекие берлинцы. О грамотной политико-воспитательной работе даже и упоминать не стоит – каждый воспитанник готов был без малейших колебаний отдать жизнь «за Родину, партию, дело Ленина-Сталина»… Здесь не задерживались всякие «очкарики», «хрупкие кандидаты в скрипачи» и прочие «дохлятики»: «хлюпиков не от мира сего» безжалостно отсеивали и переводили в детдома попроще… А особым этот дом был, прежде всего, потому, что курировали его люди из разведотдела Генерального штаба РККА.

…Потом была учеба. Уже далеко не детская, не школьная – в закрытом центре разведуправления… Общевойсковая, общефизическая, стрелковая, политическая подготовка, подрывное дело, радиодело и криптография, спецдисциплины вроде ведения и ухода от слежки и… много-много еще чего, включая актерское мастерство и этикет. И еще Валька учился… думать. Думать только по-немецки…

А еще чуть позже было знакомство с «родителями» – милой немецкой парой, уже несколько лет работавших в Союзе по контракту. Курт и Генриетта Кремер помогали нашим химикам строить какой-то там химкомбинат… В крохотную конспиративную квартиру его привезли ночью. По дороге Петр Сергеевич в нескольких словах обрисовал довольно невеселую картину: люди очень хорошие, искренне сочувствуют Советскому строю, а недавно у них трагически погиб сын – утонул во время самого обычного купания в речке. «Возможно, ты поедешь с ними… туда. Вместо него. Похожи вы очень, понимаешь?… Ты как – не передумал? Еще не поздно вернуться…» – «Я готов, Петр Сергеевич».

…Тихая печальная женщина медленно подошла к неведомо от чего вдруг оробевшему Валентину, долго всматривалась в его глаза, несмело провела ладонью по гладкой щеке, затем как-то очень осторожно обняла и со слезами в голосе прошептала: «Вальтер, мальчик мой…» Так Валька Седых «нашел» новую семью и получил новое имя – Вальтер Кремер…

Потом был шумный вокзал, экспресс «Москва – Варшава – Берлин», прощальный гудок не по-русски чистенького паровоза и новая жизнь в «великогерманском рейхе»… Однако перед отъездом Вальке пришлось сдать еще два серьезных экзамена, вспоминать о которых он очень не любил…

Входная дверь каюты негромко лязгнула – вернулся с вахты карветенкапитан.

– Дорогой Хейтц, не могли бы вы мне открыть по дружбе великую тайну? – Кремер, не двигаясь с места, лежа, попытался изобразить нечто вроде японского поклона. – Мы в каких водах сейчас болтаемся, а? Мне жутко интересно, когда же закончатся наши «20 тысяч лье под водой»? Скажу вам по секрету, у меня, кажется, уже прорастают жабры…

– Мы в Аравийском море, штурмбаннфюрер, – сухо сообщил Хейтц. – Накамура решил держаться неподалеку от береговой линии: во-первых, так безопаснее – здесь практически не бывает вражеских кораблей, во-вторых, его беспокоит вновь открывшаяся течь в отсеке, поврежденном попаданием бомбы с «Каталины» – мы не можем в случае опасности нырять на максимальную глубину… Завтра мы будем идти почти у самого побережья Южного Ирана…