Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Здоровый он? Отец ничего не рассказывал? И суд ему, что ли, будет?

— Об этом папаня не сказывали, — равнодушно отозвался Симка. — Там больше тыщи сидит. Про всех не расскажешь. А чего у тебя в пазухе?

— Это? — с трудом переспросил Ванюшка. — Голубку несу продавать. Жалко, да времени вовсе нету.

— А ну покажи! — Карие глаза Симки заблестели.

Ванюшка расстегнул пиджак и воротник рубахи, достал из-за пазухи красивую белую, в рыжих подпалинках птицу. Сидевший за спиной мальчишек жирный сибирский кот Башкир хищно выгнул спину.

— Пшел, Башкирка! — Симка ткнул кота кулаком в морду. — Ух ты, красивая какая! Сколько просишь?

— Целковый.

— Дорого больно! За целковый в базарный день штук пять купить можно.

— Можно, да не таких…

Голубка из рук Ванюшки поглядывала на мальчишек, пугливо косилась в сторону кота.

— Целковый! А мне папаня в воскресенье только по гривеннику на карусель да на пряники дает.

— А ты у мамки спроси.

— У мамани денег нет: папаня завсегда при себе деньги держит.

— А вдруг он даст… Дома он?

— Утречь с ночного дежурства пришел. Теперь чай пьет.

— Вот и спроси. Не съест.

Симка нерешительно встал.

— И то! Только знаешь чего, Вань? Айда и ты со мной? А?

У Ванюшки все дрожало внутри от нетерпения, но он с деланной неторопливостью поднялся со ступенек.

— Как хочешь. Я и ему скажу: меньше чем за цел-каш не отдам. Она, знаешь, мне в прошлом годе сколько голубей привела? Рубля на три на базаре наторговал. Она себя всегда оправдает.

— И про это скажи. Дай-ка ее мне.

Василий Феофилактович Присухин в одном исподнем сидел на кухне за выскобленным до желтизны столом и, дуя в блюдечко, пил чай. На столе пофыркивал самовар. Жена надзирателя, рыхлая, полнотелая Ефимия, за крикливый нрав прозванная на улице Полоротой, сидела напротив мужа, наливала ему стакан за стаканом, придвигала варенье, пироги. И сама пила не отставая, вытирая лицо переброшенным через плечо вышитым полотенцем.

Мальчишки вошли. Ванюшка остановился у порога, не решаясь пройти дальше. Он и раньше бывал в этом доме, но сейчас увидел все как будто в другом свете.

В застланной самоткаными половиками прихожей, через которую они прошли, в глаза ему бросилась черная шинель с белыми, тускло блестевшими пуговицами; круглая, из черной мерлушки форменная тюремная шапка. На полке над вешалкой желтели тщательно уложенные столярные инструменты — рубанки, шершебки, два фуганка, висели всевозможных размеров струбцинки.

Когда-то, еще до поступления в тюрьму, Присухин столярничал, делал детские колыбели и гробики, бабьи прялки и рамки для портретов и фотографий. Потом, как определился в тюрьму, нужда прошла, работу со стороны брать перестал и столярил теперь только «для радости», «для души», как говорил сам.

В горнице, куда с кухни была распахнута дверь, стояли сделанные хозяином стулья с высокими резными спинками, и на каждой спинке, как и на шинельных пуговицах, — двуглавый орел. У окон — самодельные этажерки, на них цветы — бегонии и герани. В переднем углу по случаю воскресного дня теплилась лампадка голубого стекла, похожая на диковинный тюльпан.

Все это Ванюшка увидел сразу, хотя, бывая здесь раньше, не замечал ничего.

«Сыто живут», — с внезапно вспыхнувшей злобой подумал он, стараясь, чтобы ненависть не выбилась наружу, не искривила лицо.

— Чего тебе, Симушка? — спросила от стола мать. — Еще почаевничать захотел?

— Не, маманя. Вот Ванюшка голубку несет продавать. Погляди! Красивая, прям глаз не оторвешь… — Он прошел к столу и на ладони протянул матери голубку, которую перед этим держал за спиной. — Гляди, какая…

Не обращая внимания на стоявшего у порога Ванюшку, Василий Феофилактович и его жена по очереди потрогали голубку; она косилась на их руки красным круглым глазом.

— Тощая. Вовсе заморенная, — с грустным осуждением сказал Василий Феофилактович. — Ей конопляное семя полагается, тогда в тело войдет… А чего ж он продает? Га? — спросил он, все еще не глядя на Ванюшку.

— А потому, дяденька, — отозвался от порога Ванюшка, — кормить нечем. Летом-то она у меня справная была, шестерых голубей на крышу привела, от самого Насхутдинова даже…

— Не могет быть того, — с сомнением покачал головой Присухин. — Насхутдиновские на чужую крышу не полетят. У татарина голубь сытый, ухоженный…

— А вот прилетели, — упрямо повторил Ванюшка.

Василий Феофилактович, полуобернувшись, в первый раз внимательно оглядел Ванюшку: рыжеватые кустики бровей вопросительно изогнулись.

— Погоди, погоди, малый. Я тебя игде же видел? Га?

— А у нас и видели, папаня, — ответил за Ванюшку Симка. — Он к нам в позапрошлом годе сколько разов заходил. Запамятовали вы.

Василий Феофилактович, неотрывно глядя на Ванюшку, встал из-за стола, подошел к двери.

— А ты чьих же будешь? — спросил он.

— Якутовых, — хрипло выговорил Ванюшка.

Лицо Василия Феофилактовича построжело, вытянулось, глубже прорезались кривые складки от носа к углам губ. И глаза словно налились холодной светлой водой.

— Ивана Степанова Якутова? — спросил он уже другим голосом, наверно, таким, каким разговаривал с арестантами в тюрьме.