Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Ты, мамка, не плачь, — строго сказал тогда Ванюшка. — Слезы вроде воды, никакой от них пользы…

— А чего же делать, Ванечка? — Она спрашивала так, словно сын был старше, словно он мог сказать нужное слово.

— Бежать бате из тюрьмы надо, — решительно сказал Ванюшка. — Обязательно бежать! Пока до смерти не засудили.

— Да как же бежать, миленький? Стены-то видел какие? Птицей была бы — перелетела…

— «Птицей, птицей»! — рассердился Ванюшка. — В стенах ворота есть. В ворота-то каждый день люди проходят.

— Туда проходят, миленький, а обратно вперед ногами выносят! Уж сколько, говорят, повешали — и закопать-то по христианскому обычаю не дают, ироды…

— Я не о тех, мамка…

Ванюшка думал о другом. Раньше он ходил в начальные классы школы вместе с единственным сынишкой Присухипых — Серафимом, тихоньким, незлобивым мальчугашкой в длинной, на вырост, на манер чиновничьей бекешке. Ее перешили, как хвалился сам Симка, из перелицованной отцовской тюремной шинели.

Симка был не похож на отца, рослого и здорового мужика, — недаром же Симку с первого класса прозвали монахом, девчонкой и еще другими обидными для настоящего мальчишки прозвищами.

Симка на прозвища не обижался, он только улыбался в ответ тихой, обезоруживающей улыбкой.

И как Ванюшка ни ненавидел с малых лет тюремных служителей, к Симке он не питал злобы — наоборот, мальчишка вызывал чувство жалости и даже, пожалуй, уважения своей беззащитностью, своей монашьей кротостью.

Другие, вроде сынка квартального Мишки Заколупова или сына торговца москательными и колониальными товарами Богдана Пшебыжского, — те кичились богатством отцов, грубили учителям, лупили на чем свет стоит тех, кто боялся дать сдачи. Их Ванюшка ненавидел непримиримой ненавистью. И не раз дрался с ними — иногда просто так, чтобы дать выход злобе.

Один раз — это когда железнодорожники первый раз бастовали и дети их сидели, как говорят в Сибири, голодом — тот же Пшебыжка разложил на своей парте хлеб с маслом и икрой и какие-то диковинные желтые фрукты, похожие на большие яблоки, каких Ванюшка никогда до этого не видал. И на глазах у всего класса, половина которого голодала, Богдашка принялся жрать.

Ванюшка подошел и смахнул еду с парты на пол и, пока его не оттащили, топтал хлеб и икру, пинал апельсины.

Так вот, слушая Залогина, Ванюшка и вспомнил о Симке, — тихонький мальчишка всегда тянулся к нему. И не то чтобы искал защиты или помощи, а было ему, кажется, очень одиноко: дети рабочих отталкивали, а с сынками богатеев дружба у него тоже почему-то не получалась.

Раза два Симка зазывал Ванюшку к себе в дом — там были всякие диковинные вещи, о которых Ванюшка даже представления не имел: скажем, граммофон. Крутилась черная пластинка, шипела игла, и из большой, разрисованной розами и сказочными птицами трубы цыганский женский голос, почти как на ярмарке, пел про гаснущий на ветру костер, про мост, про шаль, про любовь…

И еще: Симка без памяти любил голубей, хотя какой уж из такого тихони голубятник — он даже встать на крыше во весь рост боится.

На другой день, купив на последние деньги красивую шилохвостую голубку, Ванюшка пошел к Симке. Ему пришлось долго стучать в калитку высоких ворот, за которыми лаял, бренча цепью, не признающий старых знакомств Султан, большеухий черно-белый пес. Наконец скрипнула на крыльце дверь, и голос Симкиной бабушки сердито спросил:

— Кто тама?! Все свои дома. И милостыни не подаем.

И Ванюшка не решился назваться. Не решился откликнуться.

Так и ушел от дома Присухиных, унося за пазухой шилохвостку.

Дома, когда он вынул голубку из-за пазухи и, насыпав ей хлебных крошек, смотрел, как она ест, мать, сердито глядя из-под бровей, спросила:

— Чего еще удумал? Дома жрать нечего, а ты снова с голубями возиться станешь?

Ванюшка ответил не сразу. Присев возле голубки, глядел, как она неторопливо и с разбором клюет.

— Я к Присухиным ходил. Симка голубей любит…

И мать сразу поняла, робко присела рядом на корточки и, помолчав, глухо спросила:

— Узнал что?

— Не в час попал… В воскресенье пойду.

— Голубя Симке подаришь? Да? Это здорово придумал, Ваня. Может, что и узнаем про батю.

— «Дарить»! — усмехнулся Ванюшка. — Ежели дарить, сразу поймут: нс зря. Продавать понесу.

Мать встала, принесла из кухии горсточку пшена, высыпала перед чинно разгуливающей голубкой.

— Гуль-гуль, милая. Ты ешь, ешь…

6. ВАНЮШКА И ХМЫРЬ

В воскресенье Ванюшка застал Симку во дворе — тот что-то мастерил на отцовском верстаке под навесом: негромко шуршала пилка, повизгивал шерхебель.

Симка обрадовался товарищу, отложил инструмент, отряхнул с пиджачка курчавые липовые стружки. Укоротив у Султана цепь, приказал ему:

— Куш тут! Куш!

И мальчишки уселись рядышком на крыльце.

— Чего же в школу не ходишь? — спросил Симка. — Без тебя скуплю.

— Работать пошел, — неохотно отозвался Ванюшка. — На чугунолитейном обойщиком работаю, заусеницы молотком сшибаю. Матери одной трудно. Батька-то мой в вашей тюряге сидит.

Симка кивнул:

— Ага. Папаня сказывали.

Ванюшка проглотил подступившую вдруг к горлу слюну.