Судьба (книга четвёртая)

— Сиди спокойно, Аманмурад! — предупредил он. — Для тебя лучше всего сидеть спокойно!

На Аманмурада смотрел чёрный немигающий зрачок винтовочного дула. Лицо Торлы было решительным, руки дрожали и палец цепко лежал на гашетке драгунки.

— Подними вверх руки, Аманмурад, — сказал Торлы. — Для тебя лучше всего поднять вверх руки… вот так!.. Ты думал, что я заяц, Аманмурад? Ты думал, что я приведу тебя в дом Узук и ты натянешь на распялку сразу две шкурки — её и мою? Я тебя понял, Аманмурад, я тебя давно понял…

Торлы говорил, а сам всё прислушивался, но, видимо, звук, настороживший Аманмурада, был случайным звуком, и от этого у Торлы холодело внутри, хотя он и не подавал вида.

— Я тебя понял, Аманмурад, — продолжал он, стараясь разговором отвлечь внимание своего грозного пленника, — я понял тебя ещё в тот день, когда ты привёл в мой дом человека в полосатом бухарском халате. На голове у него была чалма хаджи, но это был чужой человек, иноверец, потому что не бывает у хаджи светлых, как остывший пепел саксаула, глаз. И золотые зубы не растут во рту у хаджи.

Аманмурад, держа над плечами скрюченные пальцы, походил на барса, который, прижавшись спиной к скале, ожидает нападения медведя. Лютой злобой кабана-секача горели его глаза, от тяжёлого дыхания вздымалась и опадала грудь.

— Я давно понял истину, Аманмурад. Ты много говорил о любви к земле отцов, но не тот любит землю родины, кто поджигает её дома, убивает её людей, приводит на неё инглизов. Это враг земли, его надо убить, и тебя тоже расстрелять, Аманмурад. Я допустил оплошность там, на плотине, поторопился и не сумел взять тебя. Но я исправил свою ошибку и…

Аманмурад утробно хрюкнул. Стремительно, как вылетевший из седла всадник, когда конь на всём скаку ударит задом, он кинулся на Торлы, целясь к горлу. Ударил выстрел. Пуля рикошетом защёлкала по стенам мазанки. Аманмурад душил Торлы, и тот, несмотря на свою немалую силу, не мог сбросить с себя обезумевшего от ярости противника, хрипел в его мёртвой схватке.

Вбежавшие в мазанку милиционеры скрутили Аманмурада. Он рвался из их рук, выкатывая глаза, на усах его пузырилась пена.

— Держите его крепче, бешеного! — сказал Торлы, потирая горло. — Ты чего опоздал, Дурды? Договорились ведь… Чуть было не ушёл этот зверь… всё горло измял, проклятый…

— Теперь не уйдёт, — пообещал Дурды. Он вспомнил багровые кровоподтёки на лице Берды, его исполосованную, вспухшую, как подушка, спину, вспомнил такие же спины оренбургских мужиков, подвергшихся экзекуции, и с внезапно нахлынувшей злобой хлестнул Аманмурада плетью по лицу — Гадина! Колчак проклятый! Моя воля — не сходя с места к стенке бы поставил… А ну, становись к стенке, убийца и поджигатель!..

Аманмурад рванулся и завыл:

— А-а-а!.. Не я!.. Всё расскажу!.. Брат приказывал! Бекмурад приказывал жечь и убивать!.. Про Амандурды-бая расскажу! Про Вели-бая расскажу!.. А-а-а!..

Два дюжих милиционера с трудом удерживали беснующегося, брызгающего слюной Аманмурада.

Конец ручья — начало река

Сергей Ярошенко сидел в своём кабинете, углубившись в бумаги, когда к нему зашёл Берды.

— Садись, — кивнул Сергей, — сейчас кончу. — Он бросил мимолётный взгляд на лицо Берды, хмыкнул и снова занялся бумагами.

Берды сел, прислонив клюшку к столу, потянулся за кисетом.

— Хочешь, папиросами угощу? — предложил Сергей. — Черкез пару пачек принёс, да мне с непривычки горло дерёт, я больше махорку смалю.

Берды отказался, сказав, что тоже предпочитает махорку. Он закурил и принялся рассматривать небогатую обстановку кабинета — обшарпанный стол, несколько скрипучих венских стульев, простенькие ходики на стене. В углу громоздился банковский сейф, совершенно не гармонирующий с остальной мебелью.

— Ты бы хоть ковёр себе на пол постелить приказал, — заметил Берды. — Секретарь всё же партийный, люди ходят.

— Потому и не приказываю, что секретарь, — не поднимая от бумаг головы и делая пометки карандашом, сказал Сергей.

Берды пыхнул дымком.

— Клычли тоже начальник, а часы себе вон какие завёл, не чета твоим — всё время звон от них идёт. И стол у него тоже получше твоего — резной весь, на львиных лапах.

— Важно, чтобы львиные лапы были не у стола, а у того, кто сидит за этим столом, — усмехнулся в усы Сергей. — Чего это ты взялся критику наводить?

— С того, что ни черта я не понимаю! — Берды кинул окурок в открытое окно.

Сергей предупредил:

— Осторожнее, на лысину кому-нибудь попадёшь. — И спросил: — Что не понимаешь?

— Вообще ничего. Война была — всё понятно было: тут друг, там враг, друга защищай, врага убивай. А нынче всё перемешалось, как пшеница с джугарой, не угадаешь, кого кусать, а кого ячменём подкармливать.

— Ну, насчёт ячменя ты не шибко скор, — улыбнулся Сергей, — скорей гачи порвёшь ни за что, ни про что.

— Гачи?

— Ну, портки, что ли, штаны. Знаешь, как сердитый пёс за штанину схватить норовит?

— С собакой равняешь меня? — обиделся Берды.

— Собака, брат, штука нужная и полезная, — примирительно сказал Сергей, — отару от волков охраняет, дом — от воров. И вообще не цеплялся бы ты, хлопец, к каждому слову.