Судьба (книга четвёртая)

Времени прошло много, затянулись старые раны, гнев на Бекмурад-бая выплеснулся в боевых походах, жарких схватках гражданской войны. Неприязнь к Бекмурад-баю осталась, но — только неприязнь. И если уж говорить честно, в глубине души Меле чувствовал какую-то скованность, неловкость — слишком уж справедлив, честен до щепетильности был Худайберды-ага, ни разу за всю свою жизнь не позарившийся на чужую щепку, не попользовавшийся даровой крошкой. В тех же принципах воспитал он и детей своих. И хотя Меле прекрасно понимал, что раздел байской земли между бедными дайханами — это и есть сама святая справедливость, тем не менее было неловко, казалось, что, будь жив отец, он не одобрил бы поведения сына.

— Выбирайте, бай-ага, — повторил Меле, — можем вам участок с садом оставить.

— Ай, что оставите, то и ладно, — равнодушно сказал Бекмурад-бай, глядя на носки своих сапог. — Если оставите сад, спасибо скажем.

— Довольны, значит?

— Раз закон велит, мы довольны, против закона не возражаем.

— Да, бай-ага, и закон велит и люди требуют, у которых ни земли, ни воды нет.

— Требовал безбородый бороды — плешивым вернулся, — не сдержался Бекмурад-бай и тут же поправился: — Людям тоже пить-есть надо, пусть работают, благословясь, земля прокормит всех.

— Правильно говорите, — одобрил Меле. — Хотите пойти с нами? Посмотрите, как мы будем участки распределять.

Бекмурад-бай вежливо отказался, сославшись на то, что всецело полагается на честность комиссии, и только возвратясь домой и увидев в дверях плачущую жену, взорвался:

— Ступай в дом! Не выставляй на позорище свои слёзы! Чтоб голоса твоего я не слышал!

Он сильно толкнул жену в спину, вошёл следом за ней, привалился спиной к дверному косяку и долго стоял, до онемения сжав кулаки и хрустко скрипя зубами.

* * *

Сухан Скупой оказался более чувствительным и менее сдержанным, нежели Бекмурад-бай.

Последнее время он большую часть проводил в песках, суеверно надеясь, что неприятности минуют его, если он не будет слышать о них. Слухи о приближающейся земельно-водной реформе жалили его душу, как злые весенние скорпионы. Он содрогался при мысли, что кто-то может попользоваться его добром, он молился всем святым и пророкам, чтобы слухи оказались пустыми, ложными, он скрывался в песках, чтобы люди позабыли о его существовании, и возвращался домой лишь с наступлением глубокой темноты, да и то не каждый день.

На этот раз, будто предчувствуя недоброе, он заторопился и вернулся засветло. Не слезая с ишака, спросил жену:

— Зачем колышки в землю забили?

— Делят твою землю между людьми, — довольно спокойно объяснила жена.

— Ва-ах! — горестно выдохнул Сухан Скупой. — Почему ты не сказала, что тебя поделили на куски и раздают людям! Ва-ах, горе мне!

Он закрыл лицо рукой и осел в седле, словно лопнувший бурдюк.

Голодный ишак направился в загон. Не обнаружив там ничего съестного, побродил по двору, остановился возле вбитого в землю столба, пошевелил ушами и стал чесаться о столб.

Сухан Скупой сидел на нём в жутком оцепенении, даже, казалось, не дышал. «Уж не лопнуло ли у него сердце от худой вести!» — испугалась жена, подошла поближе и увидела, что муж плачет.

— Ви, отец! — изумилась она. — Перестань, возьми себя в руки! Слезай-ка с ишака, я его привяжу. Никуда твоя земля не денется, в горсти её не унесут. Вернутся инглизы — заберёшь её назад.

— Не затем инглизы ушли, чтобы возвращаться! — всхлипнул Сухан Скупой. — Прогони ты лучше и меня вместе с моим ишаком. Пусть он несёт меня в степь, в пески, пусть помру я там без воды и без пищи!..

Трудно сказать, сколько бы он ещё причитал, размазывая по лицу слёзы. Но жена решительно стащила его с ишака, а он заковылял в кибитку, рухнул на свою постель, всхлипнул напоследок и затих. Возле него положили чурек и поставили чайник чаю. Чай остыл. Его заменили свежим. Сухан Скупой не шевелился.

Поднялся он уже к полуночи. Вышел в поле, постоял, потыкал носком чарыка вешку. Волна звериной ярости, как озноб, окатила его.

— Власть! — простонал он сквозь зубы. — Дали бы мне власть! Все эти колышки в глаза бы им повтыкал!

Даже в свои молодые годы не двигался так проворно Сухан Скупой. Дыша, как запалённая лошадь, он бегал по полю, спотыкался, падал, ползал на четвереньках — и выдёргивал, выдёргивал, выдёргивал эти проклятые колышки!

Управившись с этой нелёгкой работой и отшвырнув последнюю вешку, он плюнул на неё, отёр с лица пот полой халата. Отдышавшись, увидел, что стоит как раз на том месте, где его земли, приобретённые в голодный год, смыкаются с такими же землями Бекмурад-бая. Подумал и зашагал в соседний аул.

Несмотря на позднюю ночь, Бекмурад-бай не спал. Появление Сухана Скупого он принял как само собой разумеющееся и поставил перед гостем чайник. Сухан Скупой пил с жадностью, обжигаясь и расплёскивая на себя чай. Они не обменялись даже ритуальным приветствием и не заметили этого.