Судьба (книга четвёртая)

— Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок — кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?

— Не знаю, — заколебался Аманмурад. — Если ты говоришь, то, стало быть, так.

— Знаешь! — твёрдо сказал Бекмурад-бай. — Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.

— Не к славе я рвусь, джан-ага! — воскликнул Аманмурад. — Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!

— А у меня, по-твоему, вместо сердца — мышиное гнездо? — совсем тихо спросил Бекмурад-бай.

И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее — словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.

Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:

— Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.

— Не стоит, — отказался Аманмурад. — Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.

— Спать ляжешь?

— Лягу. Только давай сперва разговор закончим.

— Что ж кончать… Тебе надо возвращаться назад и доживать свою половину срока.

— Только не это! Полдня не смогу провести там!

— Здесь тоже тебе нельзя показываться.

— Знаю. Потому и прошу коня и винтовку.

— Ладно, коня я тебе дам. Но поедешь ты не в пески, а на ту сторону границы.

Мысль брата показалась Аманмураду не такой уж плохой. Он подумал и спросил:

— А эта, беглая, так и будет имя моё порочить безнаказанно?

— О ней — забудь! — отрубил Бекмурад-бай. — Придёт её время. Кто сел на чужую лошадь, тот рискует слезть в грязь, а пришлая эта давно не на своём коне сидит. Сбросим её в грязь, да так, что вовек не отмоется ни сама, ни те, кто руки тянет за её подол подержаться.

— Согласен, — сказал Аманмурад и сладко зевнул. — О семье бы надо подумать.

— Подумаем. Верного человека пошлю, привезёт их сюда.

— Ладно. За границу так просто поеду?

— В любом дереве есть корень, в любом деле — смысл: поедешь не просто так, а под видом торгового человека.

— Торговать-то чем стану?

— На первый случай захватишь с собой конский вьюк ковров и конский вьюк чаю. К тому времени, когда вернёшься, приготовлю шкурки каракуля — их повезёшь. Два-три раза съездишь — сам увидишь, чем выгоднее торговать.

— И всё?

— Нет. Торговля — это само собой, главное — держи открытыми уши Соображай, где — пустая болтовня, а где — серьёзные слухи. Впрочем, это я сам решу, ты только запоминай всё получше. Каждый раз тебя будет ждать здесь товар и свежий конь.

— Не вызовет подозрения, что у тебя часто новые лошади будут появляться? — засомневался Аманмурад.

— Откуда быть подозрению, если я с каждого базара буду свежих коней приводить?

— А ты хитёр! — одобрительно засмеялся Аманмурад и опять зевнул с подвывом. — Тебя не проведёшь.

— Да уж, хвала аллаху, умом не обделил. Кстати, пристанище тебе постоянное нужно, поэтому на той стороне купи подходящий дом, обстановку. Может, и семью туда перевезёшь.

— Ладно, куплю… Где спать-то мне ложиться?

Взялась собака ковёр ткать!

Низенькая встрёпанная толстуха вкатилась в кабинет председателя ревкома так стремительно, словно ей поддали сзади коленом. Охая, всхлипывая и причитая, она принялась растирать голень, не забывая поглядывать на председателя ревкома. Казалось, обессиленная, она вот-вот свалится на пол.

Будь на месте Клычли другой человек, он поспешил бы поддержать женщину, помочь ей. Но Клычли ещё со времени учёбы в медресе отлично знал Энекути и все её повадки. Поэтому он сидел спокойно и ждал, когда она кончит свою запевку и перейдёт к делу.

Хромая изо всех сил, Энекути заковыляла к столу.

— Садитесь, — Клычли указал на стул.

Энекути затрясла сальными прядями:

— Ой и не проси, ой и не проси, баяр-начальник! Не могу я на этом сидеть! Я лучше вот здесь сяду, на пол, чтобы поясница моя бедная выпрямилась, можно?

— Садитесь как вам удобнее, — разрешил Клычли. — Вы что, болеете?

Энекути уселась на грязный, исхоженный многими ногами пол, расправила платье.

— Болею, ох, болею, баяр-начальник!.. Слава аллаху, и на государственной службе есть наши туркмены. Не сглазить бы, не сглазить бы… тьфу, тьфу, тьфу! — Она трижды ритуально поплевала в сторону Клычли. — Пусть дурной глаз не коснётся нашего большевика, пусть ему в каждом деле ангел помогает! Ох-ов, горести наши!..

— Если болеете, к врачу надо идти, а не ко мне, — сказал Клычли. — К табибу, — пояснил он, полагая, что Энекути не поймёт слово «врач».