Судьба на плечах

– Трехтелая, признавайся – твоих рук дело. И не прячь от меня глаза… ну, хоть одну-то пару можешь не прятать?! Чем ты его опоила?! Чтобы к жене… в талам… ни разу за месяц, я подсчитал!

Эмпуса ржет: «И как подсчитывал: изнутри? снаружи?!». Громко, у этой все громко, как когда-то – у Посейдона. Топочет копытами, хватается за бока и первым делом опрокидывает на себя со стола чашу с каким-то снадобьем.

В снадобьях у Гекаты весь дворец, который, как и положено Хозяйке Перекрестков, торчит в самом центре Стигийских болот, будто единственный больной зуб во рту у старика. Зуб повыгнил, поисточился от старости, зарос зеленоватой гадостью, так ведь он не для красоты – для необходимости…

Весь дворец – сплошное сборище клетушек-комнатушек, набитых восковыми табличками, шкурами невиданных даже в Стигийских болотах зверей; комнаты пропахли дикими травами. Все просторные залы, сколько есть – не для пиров, для колдовских ритуалов; там несут неусыпную службу мормолики, шныряют крылатые псы со злыми глазами; в темных одеждах проплывают печальные юноши, взятые из числа теней «для услужения и развлечения»…

– Ну, разве я осмелилась бы пошатнуть такой крепкий союз, – в каждой нотке голоса Трехтелой – двусмысленность. – И поднять руку на Владыку.

Гипнос громко кашляет в чашу – за кашлем слышится: «Ага, легче факелом в него пульнуть!»

В маленькой комнате среди кровавого сияния рубинов и колдовских отсветов аметистов – полутьма, даже огонь в очаге синеват. Стола нет, иначе гостям было бы негде поместиться среди сундуков, каменных и деревянных алтарей (столиков?), заставленных шкатулками, кувшинами, чашами, мешочками… Приходится тулиться к очагу: Ламия и Онир в креслах, Немезида и Тизифона из Эриний – на волчьей шкуре перед самым огнем, Эмпуса на низкой скамье, а Гипнос наворовал где-то подушек и обложился с ног до головы. Геката плавает между столиками и гостями, оделяя желающих амброзией и доставая какие-то снадобья, а мне места не досталось: невидимкам не положено. Пришлось приткнуться у двери, рядом со связкой сухих болотных лилий.

– Ну, не его, так ее… Нет, ну кого-то ты все-таки опоила?! Раньше меня Владычица такими просьбами не удостаивала. Вообще ничем не удостаивала, если точнее. А тут вдруг: хайре-хайре, не хочешь ли ты взглянуть на мой сад?!

– А меня не звала, – стонет Ламия. Она вообще всегда стонет, когда не стонет – плачет, когда не плачет – собирается. Прерывается только на земле, когда крадет и ест чужих младенцев.

– Ну и спасибо скажи, что не пришлось, –

огрызается белокрылый и топорщит перья. – Геката, признайся – это ты ее…?

– Она показывала тебе свой сад? – Немезида многообещающе улыбается – интрига! – Что с того? Может, ей некому похвастаться новым видом цветов? Она дитя Деметры, а ты весь такой беленький у нас…

– О, великая Немезида, ты всегда даешь дельные советы. Сотейра! Мне нужны твои чары. Наколдуй мне крылья и рожу, как у Чернокрыла – и я буду вечно в долгу у тебя, ибо избегу высокой чести… ходить по садам царицы.

В очаге тлеют ароматные травы, воздух плывет сизым дымом, и голос Гекаты доносится совсем не из того места, где она была только что: когда успела?!

– О чем она говорила с тобой?

– О цветах, конечно. Ах, вот крокусы у меня почему-то не растут, а вот смотри, какие гиацинты, а эти розы специально для меня вырастила мама, чтобы я о ней вспоминала, ты не знаешь случайно, что это с моим мужем, если не знаешь – узнай, иначе я скажу ему, что ты ко мне приставал…

Смешок Гекаты донесся уже из другого угла (углов в этой комнате что-то многовато). Чернокрылый Онир наморщил нос, отпил из чаши в руке с таким видом, будто делает чаше одолжение.

– А он бы поверил?

– Что у меня совсем нет мозгов? Вроде как, он в этом убежден твердо. Но вот что я жить не хочу – в это, наверное, не поверил бы.

Эмпуса басовито смеется и опять что-то опрокидывает.

– Ага! Он бы не поверил! В Тартар сгоряча… на пару лет! а потом бы подумал: да нет, неправда!

– Так я это к чему… –

бормочет Гипнос. – Геката, если ты ее еще ничем не опоила – умоляю, сделай это в ближайшее время. Мне… чтобы к нему… сейчас!!

Тизифона ежится. Сестру свою вспоминает. Мегару. Непочтительный смешок под руку, удар двузубцем… летает старшая Эриния все еще кривовато.

А Немезида ухмыляется до того широко, что кажется: дурное настроение Владыки – ее рук дело.

– Что – зол?

Геката опять смеется – теперь уже из разных углов, будто три ее тела поссорились и разошлись в разные стороны. Бесплотная рука подбрасывает в очаг душистых трав.

– Хуже! – визжит Гипнос. – Он не зол! Он – непредсказуем! Помнишь, пять ночей назад… просил у тебя целебный отвар? Это я ему под руку подвернулся. По своим делам летел, ничего не сказал даже!

– Ты – и ничего?! – грохочет Эмпуса.

– А что ему скажешь, когда к нему Гермес боится являться?! Гермес! Он мне заплатить пытался, чтобы я… чтобы какие-то вести передал! Я! Вести! За него!! Дурака нашел!!!