Судьба на плечах

Когда я послал за женой, свита протрезвела. Случившийся Ахерон, потирая кулаки, шепнул кому-то: «А я б так в глаз бы за такое! Без мужа суд чинить!» Эринии и Керы позабыли обиды, зашептались подальше от трона: невиданное своевольство! Мертвых отпускать! Заскрипела стилосом скрывающаяся в тени колонн Мнемозина: такое нужно запомнить. И шесть глаз Гекаты горят предупреждением: что б ты там ужасное ни задумал, Кронид, а Деметра узнает! Все распишу, да еще в приукрашенном виде!

Жена явилась бледная и гордая, счастливая вызовом, брошенным в лицо. Вступила в зал царицей, и я залюбовался – как любуются величием храмов и красотой алтарей.

– Ты звал меня, царь мой?

– Ты разрешила матери Диониса вернуться к жизни.

Это не было вопросом – но она ответила:

– Да.

– По его просьбе?

– Да.

Керы и Эринии дружно задохнулись – по левую руку. По правую с треском переломился костяной стилос в пальцах Мнемозины. Дионис был во дворце! Дионис говорил с царицей!

–

Мой брат пришел с просьбой. Вернуть его мать. Мне не дано постичь его боль… – пауза, – полностью… но я понимаю, что она безмерна. Зевс позволил ему это: на земле Семела обретет бессмертие.

Я спрашивал – холодный, как золото трона. Она отвечала. Царица-воин. Ни одна амазонка не могла бы так стоять перед троном разгневанного Владыки.

Особенно если этот Владыка еще и твой муж.

– Ты отдала ее ему просто так?

– Брат оставил мне ответный дар, – подняла ладони, в которых появился зеленый кустик, усыпанный белыми звездочками. – Благоухающий мирт. В моем царстве так мало зелени. Дар брата придется кстати.

Свита трезвела все стремительнее. Уже не слышно было икания Гипноса. Смолк грохот копыт Эмпусы.

– И ты приказала тени Семелы отправиться в верхний мир, в жизнь.

–

Да. Я приказала. И она отправилась.

Она впервые смотрела с тревогой. Я – палач и каратель – слишком долго медлил с наказанием своевольной. Не указывал на ее место: «Участь мертвых подвластна лишь мне, женщина!». Не цыкал сквозь зубы: «Иди в свои комнаты. Поговорим позже».

Она ведь не принимала участие в настоящих битвах. Иначе бы знала, что пронзенному копьем уже нипочем укусы стрел.

– Перевези, – приказал я Харону. Тот взмахнул веслом, да так и замер. – Воля Владычицы – закон.

И мир принял ее как царицу, если по ее приказу тень обрела память и отправилась к реке

Харон замер на месте, потрясая веслом, из горла – только прерывистый сип и ни одного слова. Свиту теперь если и напоить – не опьянеют…

Мнемозина отыскала новый стилос и успела и его сломать.

– Так решила царица. И так решил Зевс, – имя брата отозвалось неожиданной оскоминой. – Семела займет свое место среди бессмертных.

Среди них, конечно, много дур, но уголок еще для одной всегда найдется.

На ее лице вспыхнуло облегчение, жена подалась вперед… остановилась, глядя на мое равнодушное лицо. Лицо Владыки, оказавшего честь жене. Разделившего с ней ношу власти.

Все, хватит. Поднялся с трона, махнул рукой: у царя еще много дел. Вон, великанов усмирять, а то разбушевались, учуяли винные пары, так и лезут через границы своих горных владений. Требуют внимания моего двузубца.

Персефона не торопилась вслед за свитой. Стояла, уже не столь гордо подняв голову. Нарциссовый аромат смешивался с тонким запахом мирта: она так и держала в руках дар Диониса.

– Мне… ждать сегодня?

– Нет.

– Ты разгневан?

– Нет.

– Когда ты придешь?

– Извещу через слуг.

Сбежал все-таки от ее недоумевающего взгляда. Наверное, опять будет подсылать ко мне Гипноса: узнай, что с моим мужем, а не то…

Муж – будь он хоть три раза царь – обязан хоть немного времени проводить с женой. Чтобы владеть, а то ведь иначе толки пойдут. Неписанный закон царского ложа.

Вот только я не могу – владеть. Не научился. Вернее, пока не научился. Но сейчас мне еще рано, мне нельзя, потому что один только запах нарцисса – и пальцы сводит от жгучего желания коснуться, ощутить, забыть, обмануть самого себя тем, что мне хватит и того, что есть…

Это не я все-таки. Или все-таки это – слишком я? И если я болен – есть ли лекарство от этой болезни?

Обычно я избирал для прогулок каменистые пустоши Ахерона. Под плохое настроение расхаживал у Тартарской пасти, прислушиваясь: не сотрясаются ли железные стены? Еще был памятный уступ, несколько горных троп и гранатовые рощи на западе. Но в этот день я выбрал берег Леты.

Едва заметная радужная дымка над прозрачной гладью. Манящие пологие берега. Белые, начисто стесанные камни – яйца диковинных птиц. Кипарисы с выбеленными старостью и недостатком света стволами.

Падают к ногам шишки – мягко, без единого звука. На берегах Леты слышны только жалобы теней.

Ветка не колыхнется. Только ровные ряды стволов – будто специально высажены так, белеют частоколом в полумраке.

Веет прекрасным и жутковатым покоем. И вином.

Хотя вином – это, наверное, все-таки не из-за Леты.

Он появился внезапно и шел, приплясывая, среди белых кипарисов. Размахивая руками и ногами, потрясая какой-то трещоткой. Кощунственно нарушая здешнюю белизну яркой леопардовой шкурой через плечо и здешнее безмолвие – пением.